Казанова. Последняя любовь
Паскаль Лене








История самого загадочного из любовных приключений Казановы, как известно, обрывается в его «Мемуарах» почти на полуслове — и читателю остается лишь гадать, ЧТО в действительности случилось между «величайшим из любовников» и таинственной женщиной, переодетой в мужской костюм…

Классик современной французской прозы Паскаль Лене смело дописывает эту историю любви Казановы — и, более того, создает СОБСТВЕННУЮ увлекательную версию ПРОДОЛЖЕНИЯ этой истории…






Паскаль Лене

Казанова. Последняя любовь


В знак признательности Роберу Абирашеду, благодаря которому Казанова, как никогда прежде, живет среди нас и продолжает нас очаровывать.









Казалось, для полного счастья мне не хватает лишь библиотеки…

    

Мемуары, том II, глава XV.










~~~







Сударыня,

принужденный вот уже более десятка лет иметь дело с деревенщиной, которая говорит лишь на немецком или тарабарщине, распространенной среди жителей горной Богемии, я и сам превратился в подобие медведя, кои водятся в лесах вокруг замка. Граф Вальдштейн[1 - Вальдштейн Иозеф Карл Иммануил (1755–1814), граф, конюший короля Богемии, владелец замка Дукс (Духцов). — Здесь и далее примеч. пер.] чрезвычайно редко оказывает своим посещением честь прекрасной библиотеке, начало которой положили его предки, и сорок тысяч томов сегодня напоминают солдат обращенной в бегство армии.

Он назначил меня их генералом, и я худо-бедно стараюсь поддержать их, наполовину изъеденных крысами, наполовину занедуживших и покрывшихся пятнами. Никому, кроме меня, не слышны здесь их отчаянные крики о помощи на латыни, греческом, французском.

Я научился обходиться без общества порядочных людей, и книги, мои друзья в изгнании, отныне — мои единственные собеседники.

В остальном я держу речи лишь перед самим собой и развлекаюсь тем, что поверяю бумаге свою собственную жизнь. Я написал уже несколько толстенных томов, чьим единственным читателем сам же и являюсь, поскольку, кроме меня, здесь никто должным образом не знаком с азбукой. Вся эта бумажная братия полетит в печь, когда пробьет мой час, ибо рассказ о моей жизни слишком правдив, и многие описываемые мной лица легко узнают себя в нем или, что лучше, не узнают.

Женщины, как вы уже верно догадались, составляют почти всю ткань сего повествования. Если в нем порой и проскальзывает изящество, этим оно обязано им. Мне не дано иного таланта, кроме таланта любить. Принцессы ли, шлюхи — все те женщины, которых я любил, были моим добрым и злым гением, всякий раз новым и все тем же, поскольку часто я встречал принцесс в шлюхах и шлюх в принцессах.

Общество женщин из моего прошлого я предпочитаю любой другой. И желаю разговаривать лишь с этими любезными моему сердцу призраками. В моих воспоминаниях молоды они, молод я сам. Не в моей власти предложить вечность тем из них, кто ее заслужил, но по крайней мере они сохранят привлекательность так долго, как долго буду жив я. Вручая себя мне, они наделяли меня жизненной силой. Помня их со всеми их прелестями, я все равно останусь перед ними в долгу.

Попытайтесь понять, сударыня, почему я противлюсь искушению познакомиться с вами: ведь, принимая вас здесь, я нарушил бы слово, данное мною всем тем, кого я никогда не переставал любить, пусть иные из них и были в моих объятиях всего лишь ночь, а то и час.

Поскольку по пути в Прагу вам предстоит преодолеть Богемские горы, я вам советую миновать замок Дукс, где я ныне пестую лишь свое одиночество, и проследовать в Теплице, где вы найдете многочисленное и весьма приятное общество.

    

Ваш покорный слуга Жак Казанова де Сейнгальт.



    

17 мая 1797 года.







Запечатав письмо, Казанова с минуту взирал на высокие кроны деревьев за окном, покачиваемые легким ветерком. Он не решался доверить отправку письма Шрёттеру, подозревая, что этот негодяй воспользуется им для разжигания трубки. Вот уже десять лет незадачливый библиотекарь ежедневно выносил оскорбления гнусной челяди графа Вальдштейна, делавшей вид, что служит ему, а в действительности опустошавшей его погреба и кладовые или же прямо залезавшей в его карман.

Надежнее самому снести письмо в харчевню, где каждый день для смены лошадей останавливается почтовая карета.

Он остался доволен своим ответом госпоже де Фонколомб и, одеваясь, мысленно повторял про себя лучшие пассажи письма. Не станет он принимать эту особу, жаждущую видеть его скорее всего с целью услышать из его уст рассказ о побеге из Пьомби[2 - Пьомби: свинцовая тюрьма. Располагалась прямо на чердаке Дворца дожей в Венеции. Крыша дворца крыта свинцовыми пластинами, откуда и название. Предназначена была для содержания государственных преступников.]. Уж сколько он рассказывал об этом! Он перестал внушать женщинам любовь, но все же являлся приманкой для любопытных, словно какой-нибудь памятник в духе барокко, столь распространенный в этой провинции Империи и более не отвечавший вкусам времени.

Казанова и без того высок ростом, а полная довольства повадка делает его еще выше. Его поединок со своим возрастом — ему семьдесят два — прервется лишь со смертью. Красивого сложения, крепкий, он не набрал лишнего веса и мог бы даже сойти за худого, если бы это впечатление худобы не исходило в большей степени от некой ненасытимости, исходящей от всего его организма.

Глаза, черные и живые, кожа лица такая плотная и пергаментная, что улыбки или иные мимические движения прорезывают на нем вместо морщин странные борозды, то устрашающие, то комические, как на кожаных театральных либо карнавальных масках.

Верхняя губа периодически западает за нижнюю, отвислую, образуется особая гримаса, свидетельствующая о неудовлетворенном гурманстве.

Эта гримаса исчезает лишь в минуты, когда лицо освещается иронической улыбкой. Снисходительность, бесстрастность, появляющиеся в человеке от многого знания, не всегда смягчают выражение его лица. Чаще всего улыбка освещает его, когда он увлечен философским спором, режется в карты или волочится за кем-нибудь.

~~~


Казанова спустился по широкой лестнице, на мраморных ступенях которой обычно раздавался лишь стук его каблуков, поскольку три или четыре десятка бездельников на службе графа Вальдштейна оставили библиотекаря наедине с пыльными томами инфолио и с ветром, свободно проникающим в библиотеку сквозь плохо прилаженные створки окон и прогоняющим застоявшийся запах. Без всяких сомнений, так было решено на небесах: авантюрист и соблазнитель окончит свои дни философом.

Чуть только он собрался выйти за ворота, как на главный двор въехали две берлины, запряженные четверкой лошадей: стук лошадиных подков и скрип больших окованных железом колес эхом отдавались от стен замка.

Тот, кто некогда превратил свою жизнь в праздник, на который зачастую его никто не звал, кроме него самого, понял: г-жа де Фонколомб поступила точно так же. Кучер первой кареты уже опустил подножку и подавал руку пожилой даме, в которой Казанова угадал свою почитательницу. Она была полной его противоположностью: маленькая, в теле, с выражением пиетета на лице. Общим был лишь их возраст — единственное, в чем знаменитый венецианец не желал походить ни на нее, ни на кого другого. Он прощал себе свою собственную старость при условии: никогда о ней не вспоминать, но поскольку омолодиться было не в его силах, то от дам, если они желали оказать ему учтивость, требовалось одно — их лица не должны были вызывать в нем почтение и страшную меланхолию.

Его настроение окончательно испортилось при виде еще одной особы, высаживающейся из берлины: это был священник, долговязый, тощий, в длиннющей, как крестный путь, сутане. Лицо его, изъеденное оспой, казалось библейского возраста, хотя легкие и быстрые движения выдавали в нем остатки физической силы, позволившей некогда Лоту свершить волю Господа[3 - Лот — племянник Авраама, праведник, избавленный Господом от кары во время сожжения огненным дождем Содома и Гоморры; стал, совокупившись со своими дочерьми, прародителем моавитян и аммонитян (Бытие, XIX, 30–38).].

Казанова застыл на верхней ступени крыльца, не зная, как поступить: вернуться к себе и запереться или приветствовать непрошеных гостей. Между тем из второй берлины вышел мужчина в расцвете лет, одетый в городское платье. С помощью кучера он вытащил из кареты огромный кофр, беззастенчиво дающий понять, что гости пожаловали надолго.

Казанова был что кролик на мраморе разделочного стола. «Падре» заметил его и, раскинув руки, словно желая обнять хозяина, направился в его сторону. Подобная фамильярность была не по душе Казанове, он счел ее оскорбительной для себя: ему даже пришло в голову, что и сегодня еще с него требуют процентов с займов, которые он когда-то получил, воспользовавшись глупостью мира, и на которые просуществовал полвека. И все же он спустился по ступеням и пошел навстречу вновь прибывшим.

Первая карета отъехала к конюшням. К изумлению Казановы, на ее месте оказалась грациозная фигурка, в которой трудно было не распознать силуэт молодой женщины. Ореол пылинок, сверкающих в закатном солнце, окутал ее, размыв контуры. Первым побуждением Казановы было разглядеть поближе чудесное видение, но г-жа де Фонколомб с падре помешали этому, всадив в плоть распятого гвозди комплиментов и любезностей.

~~~


Полине Демаре было двадцать шесть лет. Она была самой младшей из пяти дочерей сапожника с улицы Божоле, неподалеку от Тампля, где содержалась королевская семья. Папаша Демаре обувал весь квартал между улицами Сэнтонж и Вертю. Дела его шли дай Бог каждому, и все его пять дочек, хорошенькие, опрятные, грамотные, нашли себе места в богатых домах и по общественному положению превосходили своего родителя.

Лет десять назад, приехав в Париж по делам, г-жа де Фонколомб наняла Полину в качестве камеристки, в чьи обязанности входило заботиться о ее платьях, причесывать ее, читать ей, водить на прогулки: пожилая дама страдала катарактой и с трудом передвигалась.

Полина привязалась к своей почти незрячей госпоже и относилась с ней с такой нежностью, что, казалось, это были бабушка и внучка.

Вдова человека, которого она никогда не любила, Жанна Мария де Фонколомб пыталась развеять скуку, много путешествовала в сопровождении своей Антигоны[4 - Героиня трагедии Софокла (442 до н. э.).], наезжая в сезон на воды.

Трагические события, потрясшие Францию, не позволяли ей вернуться в Прованс, где проживали ее близкие и располагались ее владения, поскольку Республика числила ее среди эмигрантов, однако ей удалось уберечь средства, которых должно было хватить, чтобы вести достойный образ жизни и спокойно дожидаться восстановления трона и законности.

С аббатом Дюбуа она свела знакомство в Брюсселе, где нашел приют этот бывший кюре обители Вожирар, отказавшийся присягнуть Конституции в 1793 году и бежавший от санкюлотов. Уже три года он повсюду сопровождал г-жу де Фонколомб, став ее исповедником. Однако поскольку грехи его подопечной не были ни велики, ни многочисленны, в основном в его обязанности входило помогать ей вспоминать о счастливых временах христианской веры.

Г-н Розье, путешествующий во второй карете вместе с багажом, был профессиональным поваром, но обстоятельства вынудили его стать еще и управляющим и распорядителем крошечного хозяйства, помещающегося между двумя дверцами карет — территории, которую сама его госпожа называла в шутку «герцогством, которого нигде нет».




Г-жа де Фонколомб вручила Казанове письмо, в котором граф Вальдштейн, встреченный ею в Лондоне полгода тому назад, просил своего библиотекаря оказать наилучший прием путешественнице и стать для нее заместителем его самого, проявив при этом больше ума и обаяния, чем проявил бы он, самолично принимая ее у себя.

Молодая женщина из крохотной свиты г-жи де Фонколомб одна стоила рекомендации Папы и всех пропусков императора. Джакомо почувствовал, что в нем оживает шевалье де Сейнгальт.

Бездельник Фолькирхер был немедля изгнан из кухни, где он в течение тридцати лет стряпал нечто подозрительное. Его место занял г-н Розье, и было решено, что ужинать соберутся в девять в небольшом кабинете рядом с библиотекой.

Г-жа де Фонколомб заверила, что не нуждается в услугах посторонних, и Казанова выпроводил наглую челядь, повылезшую поглазеть на чужестранцев из винных погребов и служб, где она обычно предавалась праздной лени.

Шевалье де Сейнгальт надел шляпу с белым пером, расшитый золотом жилет, черный бархатный камзол и шелковые чулки с подвязками, усыпанными стразами: так одевались во времена Людовика XV. Принимая гостей, он сделал реверанс, который г-жа де Помпадур сочла бы весьма галантным, но от которого дама в летах подскочила по причине своего плохого зрения, а ее камеристка едва сдержалась от смеха.

~~~


Казанова установил в кабинетике небольшой круглый столик, за которым могли бы поместиться четыре персоны, но при этом их коленям было бы тесно. Именно этого и добивался Джакомо, посадив Полину по правую руку от себя, аббата Дюбуа по левую, а г-жу де Фонколомб — напротив. Ужинали без лакеев: блюда подавал г-н Розье, а Казанова был за сомелье.

Беседа завязалась в основном между гостьей и тем, кто был призван заменить хозяина. Каждый жадно забрасывал другого вопросами, желая тут же услышать историю всей его жизни.

— Если продолжать в том же духе, вскоре нам не о чем будет говорить, — заметила гостья.

— Думаю, что нам не хватит нескольких недель, чтобы наговориться, — заверил ее шевалье, чей взгляд, ищущий одобрения Полины, наткнулся на девичий затылок.

Колено прославленного соблазнителя почтенных лет возымело не больший успех, чем его взгляд. Он вообще не встретил понимания со стороны ее колен, словно их не было вовсе или она забыла их в платяном шкафу.

Этот первый неудачный заход вовсе не отбил охоты у Казановы, который всегда заявлял, что подчеркнутая холодность у женщин часто лишь первый признак сдачи и что сопротивление только помогает им продлить зарождающуюся чувственность.

Мгновения было достаточно, чтобы растопить маску мизантропии, которую матерый соблазнитель наклеил на свои черты. Настоящий, неистощимый любитель женщин, для которого любовь — всего лишь времяпрепровождение, но в то же время и весь смысл жизни, должен быть то стоиком, то учеником Эпикура[5 - Эпикур — древнегреческий философ (431–270 до Р.Х.), учивший, что счастье заключается в вечном стремлении духа к счастью и добродетели, с вытекающим из этого удовольствием. Отвергал загробную жизнь.] и менять философские воззрения столь же часто, как женщины меняют настроение и наряды.

Ростом Полина была чуть выше среднего. Очерк ее лица представлял совершенный овал. Голубые миндалевидные глаза исторгали огонь, который приглушался постоянной веселостью. Волосы были светлые и яркие, с примесью меди. Рот ее, хотя и не маленький, был аккуратным, когда губы раздвигались, виднелись два ряда великолепных жемчужин. Руки, талия, грудь в смысле пропорций и совершенства формы не оставляли желать лучшего.

На шее она носила модную в то время во Франции черную бархотку с рубином, подчеркивавшую кипельную белизну ее кожи.

Ужин завершился десертом, на который ловкий Розье подал великолепные груши, изъятые им на кухне, где пировали лакеи. После чего он без всяких церемоний поменял свою должность метрдотеля на звание близкого друга г-жи де Фонколомб. Общество, сопровождавшее пожилую даму на немецких дорогах, было столь немногочисленно, что каждому, как уже было сказано, приходилось по нескольку раз в день менять роли и наряды.




После ужина перешли в небольшой музыкальный салон, где имелись клавесин и шпинет. Г-жа де Фонколомб призналась, что прежде была мастерица играть на клавесине, но теперь это невозможно по причине утраченного зрения и ревматизма суставов. Казанову устроило бы, чтобы свое умение показала ее молодая спутница, но та заявила, что ничего не смыслит в музыке.

— Позвольте вам не поверить, — возразил библиотекарь, — вы не можете не любить музыку, ваши ножки созданы, чтобы танцевать.

— Попробую исполнить для вас серенаду своими ногами, сударь. И если у вас не больше слуха, чем у меня, мы оба останемся не в накладе.

Эта острота вызвала смех у г-жи де Фонколомб, а аббат Дюбуа, до тех пор не произнесший ни слова, счел возможным заметить:

— Барышня и впрямь ничего не смыслит в музыке, поскольку ей милы лишь варварские песни кровопийц, расправившихся с нашим королем.

— Полина — настоящая якобинка, — подтвердила г-жа де Фонколомб. — Я взяла ее на службу для того, чтобы излечить от кровожадности, но ничего не вышло.

Казанова принял эту колкую шутку с улыбкой, поскольку не сомневался, что революционный пыл прекрасной Полины — не более чем маска, нечто вроде украшения, призванного повысить ее привлекательность. Г-жа де Фонколомб обладала достаточным умом, чтобы свыкнуться с подобным чудачеством, но вряд ли допустила бы, чтобы все это было всерьез. Так подумал Казанова.

Расходиться не хотелось, и он предложил разыграть партию в фараон. Аббат выиграл два дуката у г-жи де Фонколомб, которая ничуть не расстроилась, заверив присутствующих, что святой отец весьма искусен в картах и таким образом ухитряется взимать церковные сборы. Расстались за полночь. Казанова указал каждому его спальню. Лакеи графа Вальдштейна понаставили всюду сальных свечей, коптящих и распространяющих вонь. Пришлось как следует ухватить одного из этих мерзавцев за шиворот и заставить принести стеариновые свечи.

— На службе графа дюжины три неотесанных болванов, которые только и делают, что пьют, воруют и отыгрываются на других, стоит их оторвать от их famiente[6 - ничегонеделание (англ.).], — пояснил шевалье.

— Они вправе мстить за свое подчиненное состояние, — неожиданно возразила Демаре.

Г-жа де Фонколомб улыбнулась, возведя глаза к небу. Казанова же потерял дар речи. Трудно было предугадать, поддастся ли он очарованию этой новоявленной Юдифи или же останется на стороне тиранов. Он и сам этого не знал, потеряв, подобно Олоферну[7 - Юдифь — героиня неканонической библейской книги, носящей ее имя. После смерти мужа вела строгий образ жизни. Во время осады Ветулии Олоферном, генералом «короля ассирийцев» Навуходоносора, хитростью проникла в лагерь ассирийцев, соблазнила Олоферна и во сне обезглавила его. Доставив его голову в город, подстегнула его жителей к атаке и победе. Умерла в возрасте 105 лет, так и не выйдя замуж («Юдифь», 8—13).], голову.

~~~


Замок Дукс насчитывал не меньше сотни спален, не говоря уж о салонах, кабинетах, залах. Но эта величественная постройка, достойная принца, представляла собой лишь холодный заброшенный лабиринт, где, может быть, бродил незримый Минотавр — призрак великого Валленштейна[8 - Валленштейн Альбрехт Эдебиус Вензел фон или Вальдштейн (1583–1634) — уроженец Богемии. Полководец, с 1625 г. имперский главнокомандующий в 30-летней войне 1618–1648 гг. Потерпел поражение при Лютцене от армии шведского короля Густава II Адольфа. По обвинению в сношениях с неприятелем был отстранен от командования и убит своими офицерами. Ему посвящена драматическая трилогия Шиллера (1798–1799).], бывшего некогда хозяином этих мест.

Жизнь в замке обычно сосредоточивалась в том крыле, которое смотрело на деревню. Во время редких наездов в замок своих предков граф Вальдштейн выказывал решительное пренебрежение великому прошлому. Казанова же чувствовал себя здесь не как гость и друг графа, но скорее как один из многочисленных никому не нужных томов, пылящихся в библиотеке. Юный Вальдштейн интересовался только лошадьми и охотой, ради которых пожертвовал даже прекрасным полом. Казанова, живший лишь ради прекрасного пола и книг, не мог долго пробуждать в том дружеского к себе расположения. Но любезный и никчемный граф был человеком чести и, лишив Казанову своей благосклонности, оставил ему небольшие личные покои, должность библиотекаря, ставившую его чуть выше остальных слуг, и пенсию в пятьсот дукатов, которых несчастному венецианцу едва хватало на самые скромные нужды.

Новые приключения больше не прельщали его, да и возраст уже давал о себе знать. Он чувствовал: его жизненный путь заканчивается в этом огромном замке, лучше которого и придумать нельзя для того, кто избрал полное одиночество. Он смирился, ожидая конца с большей мудростью, чем та, которая была ему присуща в жизни.

Самому себе рассказывал он о своем прошлом, пытаясь прожить заново каждый его миг. Ничего не ожидая от завтрашнего дня, он весь ушел в былое: рукописных тетрадей с воспоминаниями становилось все больше, но они никому не были нужны, и он предназначал их если уж не забвению, то огню.

Полтора месяца назад ему стукнуло семьдесят три, а он все еще обладал пылким сердцем и богатым воображением. При одном виде красотки Демаре старый обольститель воспламенился, как воспламеняются вдруг тлеющие угли. Очаровательная Полина спугнула привидения, населяющие ледяное одиночество замка, и заполнила все его альковы своим изяществом и прелестью.

Казанова уснул глубоким, но беспокойным сном, во время которого преследовал сотни дев, похожих на Полину и переносящих его в разные места и времена его долгой жизни: в приемные монастырей, в трактиры, в оперные ложи… за одну ночь перед ним пронеслись все страны, в которых он побывал, и все связанные с ними события.

Любовь не утомляла этого подвижника ни во сне, ни наяву, и каждый новый подвиг придавал ему сил. Проснулся он с рассветом, и сочтя, что еще рано идти на поклон к старой даме в чепце, а заодно полюбоваться кружевным дезабилье юной девы, отправился в парк — выгулять свое воображение по примеру графа Вальдштейна, выгуливающего по утрам своих лошадок.

~~~


Завтракали в покоях, отведенных г-же де Фонколомб. Полина передала свои извинения за плохое самочувствие и не появилась.

— Физическое состояние вашей республиканки гораздо более деликатное, чем ее взгляды, — заметил Джакомо.

— Четыре или пять дней она останется под влиянием луны и дурного настроения, — пояснила пожилая дама.

— Бог одарил женщин столькими милостями, не беда, если порой чего-то их и лишает.

— Возможность зачать и дать жизнь, напротив, — величайшая милость, которой Господь пожелал наделить женщин, — запротестовал аббат.

— Здесь есть о чем поспорить и даже построить кое-какие теории, — пошутил шевалье.

— Не вам об этом судить, раз у вас самого нет детей, — наставительно произнес служитель культа.

— В таком случае кому, как не мне, судить об этом? — рассмеялся Казанова.

— Разве у вас есть дети? — поинтересовалась г-жа де Фонколомб.

— О да, я отец, дед и даже и то и другое вместе, по крайней мере уж раз точно.

Гостья от души рассмеялась, приняв это за бахвальство, в то время как престарелый вертопрах склонил голову и опустил очи долу, показывая, как он раскаивается в кровосмесительном грехе.

Аббату приспичило тут же встать и откланяться, лишь бы не быть свидетелем столь скандальных признаний, но г-жа де Фонколомб его удержала, заверив, что шевалье говорит так шутки ради, и добавив, что больше ума выказывает тот, кто пропускает иное мимо ушей, чем тот, кто берется судить.

Г-н Розье, которому удавалось решительно все, за что бы он ни брался, привел в порядок прическу своей госпожи, и все отправились на прогулку.

Казанова подхватил г-жу де Фонколомб под одну руку, г-н Розье под другую и помогли ей спуститься по лестнице с двойным маршем, ведущей в парк. У подножия лестницы была устроена ниша в виде раковины, в которой стояло мраморное изваяние: старик, вся почтенность которого свелась к бороде патриарха, держал в мускулистых руках юную деву. Как и полагается, нимфа плакала — оттого ли, что ею овладели, или же оттого, что этого не свершилось.

Г-жа де Фонколомб попросила описать ей скульптурную группу, что Казанова и исполнил с присущими ему красноречием и живостью. Произведение называлось «Время, похищающее красоту».

— Увы, нет ничего более верного, — заметила гостья.

— Сатурн пожирал своих младенцев мужского пола, но художник, ваявший эту скульптуру, кажется, считал, что с девицами он поступал иначе, — произнес венецианец, вернувшись к теме инцеста, чтобы позлить аббата. Но тот последовал данному ему совету и сделал вид, что ничего не слышал.




Сразу после полудня состоялся обед. Г-н Розье представил такое изобилие блюд, которое и мертвого подняло бы с его одра; аббат великодушно отпустил грехи куропаткам и форели. Полина вновь отсутствовала, и потому все помыслы Казановы были о ней. Лишенный возможности ухаживать за нею, он подумывал о способах добиться благосклонности свирепой амазонки: ее безразличие и репутация неприступной цитадели лишь увеличивали притягательность. Он тщательно готовился к наступлению, оценивал шансы лобовой атаки и сравнивал их с попыткой захода с тыла, измеряя трудности, сопряженные с долговременной осадой, и рассудил, что красноречие и дипломатия, так часто служившие ему подспорьем, не подведут его и на сей раз.

Ясное дело, он не забывал о том, что почти полвека отделяло его от прекрасной антагонистки и что дистанция подобного размера образует труднопреодолимый склон, пусть даже лишь на словах. Но никакая самая неприступная цитадель не бывает таковой на все сто процентов. Казанова понимал, что его победе предстоит стать последней. И смирился с этим. После Полины больше ни-ни. Ради своей последней любви он пожертвует даже толпой пленительных нимф, населяющих его память. Он много любил, повинуясь странному любопытству, без конца влекущему его ко все новым открытиям. Каждая женщина или дева была для него волнующим вопросом, в ответе на который он не нуждался, без сожалений и угрызений покидая их одну за другой, дабы устремить далее полет своего собственного вечно загадочного желания. Всякая женщина, которой он обладал, была для него первой и обнаруживала в нем удивление своей собственной победе, преклонение перед совершенством женских форм и упоение счастьем, которым он одаривал, равно как и тем, которое получал. Каждая чувствовала себя в его объятиях единственной. Тут не было места лжи, неискренности. Ни одна, догадываясь, что она, пусть всего на одну ночь, станет Евой, в которой сошлись все красоты Сотворенного мира, не была в силах долго оставаться глухой к непреодолимому зову своего собственного тщеславия, которое Казанова разжигал в ней голосом и нежными словами.

Утром, когда он заявлял, что предстоит расстаться навсегда, счастливая жертва не смела отрицать, что ей приснился прекраснейший из снов и утешалась тем, что сохранит на всю жизнь, даже в объятиях других мужчин воспоминание о том, как однажды ночью стала единственной для единственного настоящего любовника, которого когда-либо носила земля.

Полина должна была стать его последней возлюбленной. И оттого единственной в большей мере, чем любая другая. В какой-то степени это была ее миссия, роль, предназначенная ей в судьбе великого человека. Последнее и упоительнейшее увлечение призвано было увенчать жизненный путь этого почти сверхъестественного любовника, придать смысл всему его существованию. Таково было решение, принятое Казановой за десертом, на который г-н Розье подал отменную землянику.

~~~


Однако Полина не появилась и во всю вторую половину дня. Джакомо был готов послать за доктором, дабы поставить на ноги свою будущую возлюбленную. Но г-жа де Фонколомб почла за лучшее не вмешиваться в природу, к тому же Полина обычно быстро справлялась с недомоганием. Г-н Розье причесывал ее госпожу, повсюду водил ее и даже укладывал спать; отличаясь необыкновенной деликатностью, он мог во всем заменить горничную. Казанове было трудно принять это, но еще труднее осознать, почему.

Ему пришла в голову мысль поинтересоваться у пожилой дамы, составлялся ли для нее когда-либо гороскоп. Он по опыту знал, что женщины в гораздо большей степени, чем мужчины, всеми силами стремятся узнать будущее, а также не прочь посетить прошлое, дабы побеседовать с почившими в бозе. И он часто пользовался этой слабостью, предсказывая немедленную любовь тем, кого хотел уложить в свою постель, и достойного жениха тем, кого хотел изгнать оттуда. Он надеялся, что, развлекая ее госпожу всякими чудесами, которые он якобы черпает из расположения созвездий, он и Полину подвигнет на желание узнать свое будущее. Тогда уж он расстарается достать для нее алмазы с неба, как в прошлые, более счастливые времена предлагал иным возлюбленным подлинные.




Полина вышла под вечер, в платье из тончайшей белой кисеи с короткими рукавами. Красная лента вокруг талии, завязанная сзади, служила ей пояском. Волосы свободно падали на плечи. Под складками платья, сшитого на манер античной туники, легко угадывались все ее формы. Казанове пришло в голову: красавица так долго не покидала свою комнату нарочно, чтобы появиться в лучах заходящего солнца, которые раздевали ее со всей нежностью умелого любовника.

И хотя не подобало справляться о здоровье барышни, он умудрился прозрачными намеками дать ей понять, какой жесточайшей пытке она подвергла его, пусть даже теперь и вознаграждала, предложив его очам всевозможные прелести.

Погода была чудесная, остаток дня провели в саду. Казанова пообещал г-же де Фонколомб составить ее гороскоп ночью, а утром представить на ее суд. Разговор о гороскопе велся с целью пробудить любопытство Полины, которой он также пообещал гороскоп, если она назовет ему день и час своего рождения.

— Астрология — наука насквозь ложная, — тотчас отозвалась красотка, — я поражаюсь, что такой человек, как вы, которого именуют философом, не знает, что смертному не дано читать будущее.

— Лучшие умы во все времена считали, что созвездия и планеты управляют нашими судьбами, — возразил шевалье, — правда, частенько особый язык небесных светил толковался неверно, поскольку его загадочный характер нередко делает его темным и не поддающимся расшифровке.

— Вы только что преподали мне важный урок, сударь: что между звездами нет пустот, в противоположность тому, что считают астрономы, поскольку ветер от ваших фраз легко мог бы заполнить все пространство мироздания.

Г-жа де Фонколомб поспешила прийти на помощь несчастному краснобаю, заметив не без оснований:

— Пространство это столь велико, что разум отказывается считать его совершенно пустым, и мы заполняем его порождениями своего воображения. Что до меня, я охотно развлекаюсь небылицами каббалистов или проделками магов, поскольку восхищаюсь их ловкостью, пусть и не верю. Господин Казанова, конечно же, тоже не столь наивен, чтобы верить подобному вздору, даже если и черпает его в себе самом. Он лишь предлагает нам развлечься вместе с ним, и я без всяких оговорок соглашаюсь на это.

— Благодарю вас, сударыня, за то, что помогли мне скинуть обличье глупца, которым желала наградить меня мадемуазель Демаре. Ежели мне и случалось развлекать общество подобием пророчеств, я никогда не обманывал того, кто не хотел быть обманут, и потому не считаю себя ответственным за какие-либо последствия.

— Неплохо сказано, но вам придется смириться с тем, что подобные детские забавы не для меня!

Последняя фраза Полины вызвала одобрение аббата: он подтвердил, что пророчество, как и любое другое колдовство, отдаляет человека от подлинных вопросов бытия.

— Но не можем же мы постоянно заботиться о своем спасении, — заявила г-жа де Фонколомб, — до Воскресения много чего произойдет. Нужно же хоть чуть-чуть пожить перед тем, как жизнь окончится.

— Увы, земной путь — лишь начало долгого пути, — с горечью пробормотал Казанова.

Диспут произвел гнетущее впечатление на всех собравшихся за ужином. Пожаловавшись на то, что приходится путешествовать в компании аббата и якобинки, похожих друг на друга своей ужасающею серьезностью, гостья напрасно пыталась развеселить того, кто был за хозяина.

~~~


Следующее утро уготовило Джакомо удар, гораздо более чувствительный, чем все те неприятности, что свалились на него ранее. Его друг Загури известил в письме, что Венеция занята войсками генерала Бонапарта[9 - Итальянский поход Бонапарта: 1796–1797 гг.], что над лагуной повеяло заразным ветром якобинства, что французские вояки везде приняты как освободители, а также о том, что графиня Бенцона голой плясала на площади Святого Марка у подножия «древа свободы», а присутствующие ей аплодировали.

Казанова был не в силах дочесть до конца ужасающее послание: слезы застилали ему глаза — никто не любил свою неблагодарную родину так, как он, бывший узник венецианской тюрьмы и вечный изгнанник. Может быть, он был одним из последних, кто оставался верен ей.

Ушла в прошлое великая республика. Навсегда угас светоч тысячелетнего праздника. Не обладая политическим складом ума, он лучше, чем кто-либо, знал дух своего города, похожего на него самого. С час пребывал он в крайне подавленном состоянии, убитый тем, что век заканчивается варварством и повторяется бесславный конец Афин и Рима.

Затем встал и отправился к г-же де Фонколомб, рассчитывая застать ее одну и излить ей душу.

В ее покоях был аббат, они пили шоколад. Появился шевалье, растерянный, с выбившимися из-под парика прядями волос, бледный, с печатью боли и возмущения на лице, чем немало удивил ее.

— Вам нездоровится?

— Я нынче в трауре по своей родине, сударыня. Прошу вас, выслушайте вот это, — и по памяти пересказал письмо, которое сжимал в руке.

При первых же его словах пожилая дама побледнела.

— Увы! — выдохнула она, — конец великому городу.

— Миру конец, сударыня. Нашему с вами миру.

Она поднесла руку к глазам, пытаясь скрыть слезы.

Не смея напрямую обратиться к воплощенной в ней аллегории отчаяния, аббат Дюбуа повернул тревожное лицо к Казанове, взглядом вопрошая его. Тот стал пояснять:

— Французские войска вступили в Венецию. Богарнэ[10 - Имеется в виду Жозефина (1763–1814), после смерти на эшафоте своего мужа Александра де Богарнэ ставшая женой Бонапарта и императрицей.] была в обозе своего генерала и задала бал во дворце Пизани. Весь город и даже патриции[11 - Патриции — члены трехсот коренных родов, составлявших привилегированную часть древнейшего населения Италии. С VI в. упорная борьба между ними и плебеями окончилась полным уравнением в правах этих сословий.] явились на эту якобинскую вакханалию, и я уже не удивлюсь, если вскоре в соборах будут праздновать культ так называемого Разума.

— Бог мой, — прошептал священник, — Господь распят во второй раз.

— Мы уже давно живем лишь воспоминаниями, — вздохнула г-жа де Фонколомб. — Изгнанная из своей страны, я странствую по дорогам в поисках мира, от которого остались одни руины, ибо мир этот состарился вместе с нами, а мы сегодняшние — тени, и только.

Между тем в покоях г-жи де Фонколомб появилась Полина. Кружевной пеньюар был накинут на батистовую сорочку[12 - В те годы пошла мода на неглиже в качестве домашнего костюма.], все ее прелести были выставлены напоказ, но Казанова даже не поднял глаз на алебастровые плечи и грудь.

— Ликуйте! — бросила ей ее госпожа. — Ваши дорогие голодранцы — санкюлоты завладели Венецией, где устроили карнавал на свой лад. Бал правит любовница их генерала, и на бал тот дамы из высшего света являются в чем мать родила!

Это было сказано с таким гневным видом, из глаз сыпались такие искры, что Полина застыла на месте, не зная, что делать: оставаться или уходить. Казанова и тот был потрясен.

~~~


Во все утро больше ни словом не обмолвились о непоправимом, и Демаре не посмела открыто радоваться случившемуся, поскольку у нее было сердце, и она почувствовала, какую боль испытывает ее госпожа и даже этот Казанова, который, будучи удрученным, больше не казался ей ни нелепым, ни никчемным.

После обеда слуга доложил о визите капитана де Дроги: этот итальянец родом из Пармы командовал эскадроном кавалерийского полка Вальдек, расположившегося постоем в деревне. Он регулярно навещал Казанову, любившего поболтать с ним на родном языке. На сей раз он пришел прощаться: было получено предписание выступить в Вену с целью защитить город от возможного нападения французов.

Капитан уже знал о постигшем Венецию несчастье: голытьба через Пьемонт и Милан вышла к Адриатике. Фландрия и большая часть Германии также были в их руках. Ничто, казалось, не могло их остановить.

Добрый час перечислял де Дроги подвиги революционной армии, рассуждая о них с военной точки зрения, то есть давая оценку тактике ведения боя генералами, восхищаясь отвагой, выносливостью и дисциплиной солдат. Казанова и его гостья слушали его с неподдельным ужасом. Полина же, напротив, упивалась его рассказом, и вскоре капитан говорил уже только с ней, чувствуя, как горячо она ему внимала.

Де Дроги был мужчиной лет сорока, статным, высоким, авантажным со всех точек зрения. Весь пыл, который Полина предназначала солдатам революционной Франции, он само собой принял на свой счет и был немало удивлен, услышав из ее уст пожелание тем победы над армией тиранов, которая включала в себя и полк Вальдек, и эскадрон, бывший под его началом.

Задетый за живое, де Дроги прямо попросил барышню объяснить ему, что значит «свобода», которая только и делает, что заполняет тюрьмы невинными и ведет на эшафот лучших людей нации, и что значит «братство», на целых пять лет ввергшее Европу в братоубийственную войну. На что Полина отвечала, что свобода не может входить в сделку с врагами, что вся Европа объединилась против революции и что одни тираны ответственны за несчастья разных народов.

Речь молодой женщины была пламенной, черты ее лица все более оживлялись, а при упоминании о баталиях и подвигах солдат голос ее задрожал. Казанова был пленен этой дщерью Гомера, ему и в голову не приходило прерывать ее или перечить. Да и Дроги, как видно, подпал под обаяние ее манеры вести героический сказ, красоты которого проистекали в неменьшей степени от белизны кожи, идеально округлой шеи и природной грации всего существа поэтессы, чем от самой ее эпической песни. Г-жа де Фонколомб слушала ее с легкой усмешкой, и трудно было определить, относится ли ее ирония к речам Полины или же к тому состоянию полной эйфории, в которую впали оба ее собеседника, готовые предать себя в руки не знающей сомнений гражданки Демаре.

Аббат Дюбуа поспешил откланяться, всем своим сокрушенным видом показав, что отправляется не иначе как в монастырь, подальше от ужасов мирской жизни.

Мало-помалу диспут стал вестись лишь между Полиной и капитаном, Казанове же, как и г-же де Фонколомб, была отведена роль свидетелей их дуэли. Малышка Демаре просто перестала обращать внимание на аргументы шевалье, пропуская их мимо ушей, зато с готовностью выслушивая все, что исходило из уст капитана, придавая значение даже тому, о чем он умалчивал. И офицер, в свою очередь, казалось, стал приводить доводы лишь с одной целью: поддержать разговор со своей юной антагонисткой, не дать ему угаснуть, заставить ее изобретать все новые и все более блистательные софизмы, а в конечном счете продлить удовольствие любоваться ее умом, грациозным в не меньшей степени, чем все остальное в ней.

Казанову словно пытали. Он молчал, поскольку никому не было интересно, что он скажет, а особенно той, перед которой он желал бы блеснуть. Он был слишком опытным и наблюдательным, чтобы не заметить, что офицер и юная якобинка нравятся друг другу: в самый разгар разногласий они всем своим видом признавались друг другу в своей симпатии. Под тонкой кисеей вздымалась и опускалась грудь молодой женщины; было ясно, что ни героизм, ни римские добродетели не могли заставить ее сердце так пленительно биться.

Г-жа де Фонколомб весьма занятным способом положила конец этой сцене: она заявила, что генерал Бонапарт — вымышленное лицо, новый выскочка, порожденный фантазией некоего гистриона и что революционная армия — также всего лишь труппа комедиантов, за несколько цехинов дающая представления по всей Италии. Она предсказала, что эти балаганные зазывалы вскоре перестанут морочить публику, сядут в кибитки и уберутся восвояси. Капитан де Дроги вывел из этого, что пожилая дама не намерена более выслушивать дуэт, который он исполнял с ее молоденькой камеристкой, и встал, чтобы откланяться. Ко всеобщему удивлению, вслед, за ним поднялась и мадемуазель Демаре, взявшись проводить его. К отчаянию Казановы, госпожа де Фонколомб не помешала ее намерению.




Десять минут спустя Полина вернулась, объявив во всеуслышание, что капитан был настолько любезен, что пригласил ее к себе на ужин, в надежде, что наедине у них достанет и времени, и возможности до конца прояснить создавшееся положение.

— Время и возможность, о да! — рассмеялась г-жа де Фонколомб. — Но я не дам на это согласия, ибо в этом споре господин Казанова является вашим оппонентом в не меньшей степени, чем господин де Дроги, и также ждет удовлетворения.

— Господин де Дроги завтра выступает со своим полком в поход, — возразила Полина. — Господину Казанове еще не раз представится случай изложить мне свои аргументы, раз уж ему приспичило убедить меня.

Последние слова прозвучали столь дерзко и с таким явным намерением отвратить престарелого соблазнителя от своей персоны, что г-жа де Фонколомб даже рассердилась.

— Продолжение изустной дуэли интересует меня, я бы охотно и сама приняла в ней участие, — твердо заявила она.

Она призвала Дюбуа, было решено ужинать в десять часов. Г-жа де Фонколомб послала с лакеем приглашение капитану, а затем попросила Полину тщательно отутюжить кружева, поскольку намеревалась оказать капитану самый пышный прием. После чего встала и, опершись на руку Казановы, попросила отвести ее в парк, дабы она могла осмотреть его.

Одним мановением низведенная до уровня горничной, Полина покинула покои госпожи, сделав весьма принужденный и сухой реверанс, а шевалье де Сейнгальт, в ту же минуту восстановленный в своих титулах и привилегиях, повел очаровательную старушку к большой аллее, выходящей к каналу и водоемам.

— Благодарю вас за то, что вы согласились сопровождать старую даму, которая больше не способна передвигаться без посторонней помощи.

— Полно, сударыня, прогулка наедине с вами — одно из приятнейших мгновений моей жизни.

— Но эта прогулка наедине, как вы выразились, вовсе не то, к чему вы стремились.

— Еще менее походит она на то, к чему стремилась ваша камеристка.

— В ее возрасте с ее характером она быстро забудет о столь незначительных неприятностях.

— Да я о ней и не беспокоюсь.

— А я вот за вас беспокоилась.

— Я это заметил, сударыня, и ваша участливость меня трогает.

— Полина обладает и грациозностью, и характером, несмотря на свои сумасбродные идеи. Я к ней очень привязана. Думаю, и она ко мне. Но она не заслуживает вашего внимания, поскольку не знает, кто вы, и никогда не узнает.

— Я не только старик: как и город, бывший свидетелем моего рождения, я принадлежу к эпохе, которая безвозвратно ушла. Я в некотором роде пережиток прошлого.

— Вы любили женщин так, как уж не смогут любить, — вы обманывали их, не давая скучать, бросали, внушив им, что счастливей их нет на свете. Даже последнюю дуру вы превращали в наперсницу и благожелательную сообщницу измен.

— Сударыня, вы меня знаете лучше, чем я сам.

— Я знаю вас благодаря вашей репутации у людей, имеющих сердце.

— Вы мне льстите. И я счастлив, что вам удалось за несколько часов завоевать меня в большей степени, чем тем, кто знал меня многие годы.

— Мы так и будем до вечера обмениваться комплиментами?

— Комплименты — это ласка, которой одаривают друг друга души, это мед, питающий дружбу, порой более пьянящий, чем любовные утехи.

— Я в том возрасте, сударь, когда с меня довольно этих ласк. Я хочу вашей дружбы. Моя вам уже обеспечена.

~~~


Казанова потратил почти два часа, чтобы облачиться во все то шитое золотом, шелковое и кружевное, что у него еще оставалось. В таком виде он вполне мог явиться ко двору короля Фридриха[13 - Фридрих-Вильгельм II (1744–1797) — прусский король (1786).] или императрицы Екатерины. Рассматривая себя в зеркале, он подумал, что было время, когда монархи соглашались принять его, но тут же вспомнил, что двух этих монархов уже нет в живых. И наконец ему пришло в голову, что линия восхождения его фортуны и линия ее спуска должны быть равновелики и что он дошел уже до самого конца, начав умирать задолго до этого дня.

С особым тщанием он надушил парик и надел его. Засомневался, появиться ли со шпагою или с тростью с набалдашником из позолоченного серебра. Выбрав шпагу, в довершение портрета ушедшего века нацепил на камзол крест «Золотая шпора», врученный ему Папой полвека тому назад[14 - В 1760 г. в Риме Казанова получил от папы Климента III крест «Золотая шпора» и звание папского протонотария.].

В таком виде он и отправился в кабинет, где, как и накануне, должен был состояться ужин. Г-н Розье накрыл стол на пять персон.

Капитан де Дроги был уже там и о чем-то тихо беседовал с Полиной. Они стояли у окна, и, видя их вместе, в стороне от остальных, трудно было поверить, что их занимает лишь Итальянская кампания Бонапарта. Г-жа де Фонколомб еще не вышла к столу. Аббат Дюбуа сидел в кресле перед камином, глядя в пустой очаг, и думал Бог его знает о чем.

Казанова дошел до середины кабинета и остановился, ожидая, что капитан, младше его на три с лишним десятка лет, поздоровается с ним первым. Но тот был так увлечен беседою с мадмуазель Демаре, так пил каждое ее слово, что не сразу заметил вновь пришедшего, и шевалье пришлось дожидаться, пока на него обратят внимание.

В это время появилась и г-жа де Фонколомб. Ее наряд и прическа настолько согласовывались с нарядом и париком шевалье, что, не смея улыбнуться при виде их устаревших туалетов, Полина и капитан замерли с открытыми ртами, словно увидели перед собой призраков двух духов, составлявших величие и красоту ушедшего века.

Казанова согнулся в глубоком поклоне, после чего подошел к ручке пожилой дамы: она была в платье а-ля полонез из крашеного шелка, в кружевном чепце с голубыми лентами, бросавшими отсвет на ее белые напудренные и подвитые волосы.

Капитан и Полина прервали беседу и подошли к остальным. Казанова, взяв палку, на которую г-жа де Фонколомб опиралась, передвигаясь самостоятельно, подвел ее к столу и сел по правую руку от нее. Полина и капитан сели напротив, аббат — в одиночестве в конце стола.

Несмотря на подобное расположение за столом, вскоре выяснилось, что Полина и капитан вовсе не отказались от намерения поужинать наедине. Они обращались только друг к другу, нимало не интересуясь, что говорили остальные. В своих нарядах и со стародавними выражениями лиц г-жа де Фонколомб и шевалье де Сейнгальт и впрямь выглядели потерянными, будто жизнь их уже покинула, а смерть еще не забрала.

Гостья старалась как могла развлечь Казанову, чувствуя, как ему тяжело от того, что он не в силах помешать галантной беседе красотки и кавалерийского офицера. А между тем речи, которыми те обменивались, принимали все более интимный характер, постепенно превращаясь в нежное воркование, так что ревнивцу приходилось напрягать слух, чтобы хоть что-то расслышать.

С ним обходились так, как он сотни раз обходился с другими: ему была отведена роль выжившего из ума старикашки, и он не мог не признать — настало время выучить и эту роль. Актер, которым он всегда был, не мог не знать, что однажды Арлекину придется примерить на себя платье Арнольфа или Геронта, если он не хочет быть освистанным публикой.

Склонившись к нему, г-жа де Фонколомб проговорила ему на ухо:

— Помните о том, что вам дано было стократ больше любви, чем этому резвому капитану.

— О да, я слишком хорошо помню об этом!

— Вы до сих пор любимы в Вене, Париже, Мадриде, везде, где вы побывали.

— Везде, где я побывал, — повторил Казанова с грустью, — да, я помню, что много любил, что я жил, и это тем менее меня утешает, чем больше я чувствую свое угасание.

— Вы находите, что стареть так трудно?

— Да, сударыня, ведь старость приходит и заставляет нас сожалеть, что мы мало наслаждались, когда могли. А к чему мудрость, которую она дает, раз дважды жить не суждено?

~~~


Была полночь, когда незадачливый философ добрался до своей комнаты. Капитан не был настроен так скоро покинуть общество, и Полина готовилась к нежному прощанию. Верный Розье увел в ее покои г-жу де Фонколомб, аббат уснул в своем кресле, и Казанова почел за лучшее ретироваться. В кабинете было место лишь для двоих, они знали свои роли и не нуждались в суфлере.

Войдя к себе, он замер на миг перед большим зеркалом, в котором мог видеть себя целиком. Сняв парик, он подмел им пол, склонившись в глубоком поклоне перед почти лысым стариком, которого видел перед собой. Затем неспешно, словно каждое движение давалось ему с трудом, отделался от тряпья, которое составляло отныне все его состояние, и не стал даже поднимать с полу шелковый камзол и шитый золотом жилет.

Водрузив на стол канделябр с одной зажженной свечой, он повалился на постель в рубашке и кюлотах.

В неверном трепещущем свете свечи Джакомо отдался своим мыслям и стал потихоньку падать в пропасть сна и забвения — временное пристанище, которое старики, одержимые сознанием своего физического и умственного упадка, обретают перед тем, как уже навсегда покинуть этот бренный мир.

Но и в этом временном пристанище слишком многое еще отвлекало от покоя. Неужели ему так никогда и не избавиться от одержимости женщинами, которая заставляла его слишком быстро жить, от яростной потребности наслаждений, толкавшей его на неутомимую гонку по всем дорогам Европы, от воспоминаний об упоительных мгновениях?

Он слишком хорошо представлял себе любовное собеседование, ведущееся неподалеку от него. Остались ли Полина и де Дроги в кабинете? Воспользовался ли капитан сном аббата, чтобы победоносно овладеть укрепленным пунктом, таящим сокровища? Или же повлек собеседницу в парк, на травку, где куда как удобнее предаваться любовным утехам? Та, в которую он так сильно, так безнадежно влюбился, была всего в нескольких шагах от него и… в объятиях другого. Эти несколько шагов не дано было пересечь ни одному смертному.

Предаваясь мрачным мыслям, он вдруг услышал, как кто-то скребется в его дверь. Он сел на кровати, разбуженный надеждой, и увидел, как приоткрылась створка.

Легкая, как струйка пара, тень, казалось, рожденная самой темнотой, пролетела по комнате, скакнула в его постель и, прижавшись к нему, стала искать его губы.

Изумленный Казанова узнал Тонку, дочь садовника, девушку, которую он прихоти ради два года назад затащил ночью в большую оранжерею, дабы среди экзотических цветов, которые граф Вальдштейн выращивал в своем поместье, сорвать первые плоды девственности.

Туанет, или Туанон, как звал ее Джакомо, природа наделила умом не больше, чем томаты или груши, которые она собирала, помогая отцу. Она говорила на жаргоне, распространенном среди крестьян Богемии, в котором Казанова ничего не смыслил. Но малышка была грациозна и свежа, как розы в саду, и так же сладко пахла ее кожа, оставшаяся светлой и нежной, несмотря на солнце и непогоду. Ее бы писать: тонкая талия, длинные ноги, маленькие руки. Улыбка придавала ее круглому лицу всегда удивленное и как бы вопрошающее выражение, которое могло сойти за понимание. На беду, она была об одном глазу, когда-то потеряв другой по неосторожности, и вынуждена была носить повязку.

В свои восемнадцать лет она выглядела как девочка, но не потому, что природа не наградила ее ямочками и округлостями, а потому, что, расщедрившись на ее плоть, не дала ей разума. Она умела лишь слушаться, и то, если с ней разговаривали ласково — тогда она послушно выполняла все, что от нее требовали. Если же ее ругали, ее единственный глаз наполнялся слезами, губы поджимались, и у нее становился такой же ошеломленный и окаменелый вид, как у статуй на мифологические сюжеты, расставленных вдоль террасы. Казанова не мог устоять перед искушением ласково заговорить с этим дитя, и она послушно последовала за ним. Старый сатир вкусил тончайшего наслаждения, забавляясь ее полнейшей наивностью. Туанон отдалась ему с увлечением, еще более трогательным от того, что она и не поняла даже, что произошло, и выказала неподдельное расположение как к тому, чтобы получать ласки, так и к тому, чтобы дарить их. Та, которой не приходилось обычно слышать больше нескольких слов, да и то не Бог весть каких, тонко и даже как бы с умом отдавалась чувственным удовольствиям.

Своим простодушием эта простачка и смогла внушить закоренелому развратнику желание, чуть было не заставившее его испустить дух.

После той ночи Туанон и ее наставник по распутству больше не виделись, ни в оранжерее, ни в каком другом месте, но не потому, что она пресытилась тем, что открылось ей без труда, и не потому, что Джакомо счел, что ему больше нечему ее обучать. Просто несколько дней спустя в замок заехала княгиня Лихтенштейнская, мать графа Вальдштейна, и увезла с собой несколько книг из библиотеки, часы, копию которых хотела заказать часовых дел мастеру в Дрездене, и Тонку, чтобы заменить ею умершую родами прислужницу в кухне.

Казанова счел это новым ударом судьбы и был поначалу как младенец, которого лишили соски. Затем забыл о дочери Полифема[15 - Полифем (греч. миф.) — одноглазый циклоп, сын Посейдона и нимфы; ослеплен Одиссеем.], ибо вся его мудрость как раз в том и состояла, чтобы быстро забывать. Ни разу не вспомнил он о той ночи. Сотни иных созданий, прекраснее и удивительнее, оспаривали право жить в его памяти, как когда-то оспаривали право его поцелуев и ласк.

~~~


И вот теперь этот призрак в рубашке из грубого льна и чепчике из хлопка, с повязкой на глазу покинул лимбы[16 - Место, где души ветхозаветных праведников и младенцев до крещения ожидали пришествия Мессии и искупления; преддверие рая. Намек на младенческую неразумность Тонки.] и свалился, да не на грядки с латуком, как ему полагалось, а прямо в постель, и кого? — самого Джакомо Казановы! Она ластилась к нему, как делал бы котенок или песик, что-то нежно шептала на своем гортанном наречии. В нетерпении маленькая вакханка трясла старика, не привыкшего сопротивляться подобным наскокам, бесцеремонно пыталась расшевелить его, но, застигнутый посреди своих невеселых дум, он воспринял это с недовольством и отстранялся как мог от ее алчущего ротика.

Во время завязавшейся межу ними борьбы рубашка Тонки задралась, открыв ноги и рыжее руно, прикрывавшее вход в святилище. Но и эти чарующие видения не вдохновили Джакомо, которого с двухгодичным опозданием охватило отвращение к самому себе.

Ну как можно было позариться на этакую невинность? Как можно было пасть так низко? Ведь он любил в женщинах прежде всего их ум, умение вести беседу, красоту лиц и уж потом тело, да и то лишь с целью проникновения в секрет их душ.

Малышка не понимала, почему тот, кого она любила со всей искренностью и силой разожженного аппетита, не отвечает на ее ласки. Даже самая неразумная из дев способна понять, хороша она или безобразна, привлекательна ли для мужского пола. Тонка, несмотря на свое слабоумие, повязку на лице, не была лишена привлекательности. Говорят, подобные создания постоянны и верны в своих привязанностях, компенсируя малое количество мыслей живостью впечатлений и силой воспоминаний о них. Для Тонки два прошедших года промелькнули незаметно, как одно мгновение, скорее всего она вообще не имела понятия о беге времени и о его необратимости.

Еще какое-то время она приставала к Джакомо с нескромными ласками, поцелуями и даже чуть было не разорвала его рубашку. Голос ее от нетерпения стал тоньше и словно бы очистился, она смеялась и нашептывала ему какие-то нежности, думая, что он нарочно затягивает игру.

Когда же он самым решительным образом отстранил ее, она поняла, что отвергнута. Застыв, она вглядывалась в его лицо, и этот взгляд свидетельствовал о том, что чрезвычайное беспокойство может походить на размышление. И вдруг разразилась слезами и принялась так стенать, что Казанова закрыл ей рот рукой, опасаясь, как бы ее крики не разнеслись по всему замку.

Рыдания сотрясали ее маленькое тельце в течение четверти часа. Джакомо прижал ее к себе и стал нежно укачивать, как дитя. Так оно и было на самом деле: старый сладострастник позабыл на мгновение о Полине и постарался загладить как мог проступок, свершенный им два года назад под воздействием своего, как он его называл, «злого гения».

Мало-помалу Тонка затихла и лишь часто вздыхала. Джакомо вознамерился изгнать ее из алькова, но, видя, в каком она истерзанном состоянии — рубашка задрана, сама вся растрепана, — он накрыл ее одеялом. Она успокоилась и вытянулась на спине.

Он задул свечу и лег возле нее. Она уже спала. Уснул и он.

~~~


Проснувшись рано утром, он с неприятным чувством увидел возле себя девчушку, от которой не знал, как отделаться. Она мирно спала, по всей видимости, во сне столь же удаленная от других людей, как и наяву. Джакомо пришло в голову, что она похожа на одну из тех механических игрушек, которые некогда г-н де Вокансон[17 - Вокансон Жак де (1709–1782) — французский механик, изобретатель различных механизмов, среди которых: насос, автоматический ткацкий станок и др. Создатель знаменитых «автоматов»: «Игрок на флейтраверсе», «Игрок на тамбурине», «Утка, глотающая и изрыгающая корм».] показывал при монарших дворах, и что ему, захоти он этого, было бы достаточно завести куклу, чтобы она совершила великолепную имитацию любовных движений. Однако эта мысль внушила ему, как и ночью, лишь стыд и отвращение. Воспользовавшись однажды этим созданием словно женщиной из плоти и крови, он, несомненно, повел себя как отпетый мерзавец.

Нужно было во что бы то ни стало поскорее выпроводить ее из своей спальни, а впоследствии держать на расстоянии: хорош он будет, если эта дурочка станет следовать за ним по пятам и, как собачка, ждать ласки. Слава Богу, она не могла толково изъясняться и несла какую-то галиматью. Однако ее взгляд, молчание и униженный вид могли быть красноречивее слов.

Джакомо растолкал ее, стараясь не напугать и не вызвать нового потока слез. Она покорно слезла с кровати: ей бы и не пришло на ум сопротивляться, потому что для этого надо было прежде всего иметь ум.

Оставшись один, Казанова облачился в дорожный плащ, напялил на голову теплую шапку и отправился на прогулку.

Небо было без единого облачка, солнце уже вставало. Его первые лучи зажгли верхушки высоких вязов, обступивших водоем, тогда как под кронами затаился красноватый полумрак, похожий на тот, что бывает в кузнице. Казанова вышагивал по берегу водоема, глядя на спокойную гладь воды, в которой отражался диск солнца: словно закаливали раскаленное железо. Было прохладно, он кутался в плащ.

Выйдя из парка, он удалился в лес. Густая листва дубов и хвоя не пропускали утренний свет и помогали ему прятаться от слишком тревожных дум. Прошел час. Окончательно утомившись, он вернулся, грустно думая о том, что его тело, как и его дух, не желало подчиняться мудрости, приходящей с возрастом и заставляющей нас по доброй воле расставаться с жизнью.

Он был одержим мыслью о Полине и не мог помешать своему воображению представлять ее в объятиях де Дроги. Перед ним маячили их любовные игры, и ни одна из сладострастных картин не утоляла его в достаточной мере. Он воскресил в памяти свои собственные похождения: он так часто делал, чтобы получить удовольствие, и теперь лучшее из них или же, напротив, худшее предоставил в распоряжение своего счастливого соперника. Ему оставалось лишь свериться с томами своего личного фонда любовных приключений, перелистывая их, как листают альбомы с непристойными картинками, и то, что представало его мысленному взору, отличалось ужасающей правдивостью и безжалостной точностью.

Затем он вспомнил о недомогании Полины, при котором женщинам нелегко отдаваться, а любовникам принимать последнее доказательство их благосклонности. Это слегка успокоило его, и в нем забрезжила надежда, что красотка и капитан не зашли слишком далеко, а остановились на пылких объятиях и что бравый кавалерист вряд ли смог овладеть фортом.

~~~


Сменив плащ на бархатный камзол, Казанова явился к своей гостье, которая находилась в китайском салоне в компании аббата и горничной.

Джакомо принял разумное решение не отыскивать на лице Полины следов недавнего счастья. Разве причина этого счастья в данный момент не удалялась на скакуне прочь от Дукса? А то, что лишено причин, вообще можно считать несуществующим — так считал философ Казанова.

Попросив Розье побыть ее секретарем, г-жа де Фонколомб удалилась в свои покои диктовать письма. Казанову ждали обязанности библиотекаря. Он предложил аббату сопровождать его, с тем чтобы показать редкие издания. Получив от своей хозяйки разрешение располагать собой до полудня, Полина осталась одна. Казанова надеялся задеть ее самолюбие, покинув ее. Он вдруг стал таким обходительным с аббатом, словно это была хорошенькая женщина: он надеялся как можно дольше задержать того в библиотеке, чтобы Полина была лишена даже такого общества.

К полудню от г-жи де Фонколомб поступила весть, что она не будет обедать и что Розье остается при ней читать. Казанова пригласил Дюбуа в деревенскую харчевню, где была прелюбопытная немецкая кухня. Аббат с энтузиазмом принял приглашение, поскольку соусы и вина были ему ближе, чем проповеди Эпиктета[18 - Греческий философ-стоик (ок. 50 — ок. 140). Философские проповеди Эпиктета дошли до нас в записи его ученика.] и суждения Аристотеля, пусть даже и в дорогих кожаных переплетах с оттиснутым гербом Валленштейна. Они оставались за столом до середины второй половины дня. И хотя Джакомо обед стоил целого дуката, цена не казалась ему слишком высокой, ведь он заплатил еще и за удаленность от предмета своей страсти, за то, чтобы Полина осталась в одиночестве либо в компании лакеев графа и отпробовала несъедобной стряпни Фолькирхера.




Возвернувшись в замок к четырем часам с набитым желудком, но пустой головой, Казанова пребывал в состоянии душевного покоя и чувствовал себя готовым предпринять новые атаки на сторонницу Робеспьера. Он не мог сдержать улыбки, когда ему пришло в голову, что таким образом он поведет военные действия против революции, и притом заодно с капитаном де Дроги, выступившим на защиту Вены от возможного натиска революционной армии, и что каждому из них — и ему, и капитану — предстоит занять некие рубежи. Как и Вальдштейн, де Дроги был помешан на лошадях, а Казанова был убежден: страсть к лошадям исключает страсть к женскому полу.

Оставив аббата на садовой скамье переваривать пищу, Казанова взбежал по лестнице и направился к малым апартаментам, где последние три дня собиралось их небольшое общество.

Полина находилась в музыкальном салоне. Заметив Джакомо, она ему улыбнулась. Но увидев сидевшего рядом с ней на краешке кресла и одним коленом опирающегося на пол капитана де Дроги или же его двойника, он покачнулся. Судя по их виду, капитан предлагал ей вечную любовь.

С другой стороны от Полины, у ее ног, на низкой скамеечке сидела Тонка, что было верхом абсурда и симметрии. Она была так поглощена вышиванием, что даже не заметила вошедшего.

Словно очутившись в кошмарном сне, Джакомо не мог отделаться от этого ужасающего порождения его воображения, иначе как скрывшись. Он бросился к лестнице, будто за ним гнались привидения, и спрятался в своей комнате, запершись изнутри.

С минуту он не отходил от двери, держась за ручку, дрожа и задыхаясь, не уверенный в том, что представшее его взору было явью и в то же время зная, что это правда. Затем рухнул в кресло, и, сидя лицом к двери и не спуская с нее глаз, попытался осмыслить увиденное.

Невообразимое трио — Полина, Туанет и капитан — могло объясняться лишь вмешательством Провидения, дававшим ему понять, что и сегодня еще он должен платить за грехи, к которым так часто склонял его «злой гений». Неожиданное возвращение соперника, сказать по правде, меньше выбило его из колеи, чем встреча Полины с Туанон: пустоголовая нимфетка вполне могла поведать Полине, каких знаков внимания удостоил ее шевалье. Он по опыту знал, что женщины могут общаться, не прибегая к помощи слов, точно так же как думать, не прибегая к помощи мыслей.




До вечера сидел он не шевелясь, напряжением ума обратив себя в изваяние, не зная, на что решиться, и думая только о том, как отправить девчушку к ее отцу, в хижину в дальнем углу парка. Но челядью заправлял Шрёттер, и пришлось бы обращаться к нему, а тот спал и видел, как бы навредить своему врагу библиотекарю.

От такой каверзы со стороны судьбы Казанова сперва не хотел выходить к ужину, а потом стал подумывать о том, чтобы не показываться вовсе и оставаться в своей комнате до отъезда гостей, намеченного через несколько дней.

Смеркалось. Он поднялся зажечь свечи в канделябре на письменном столе, одновременно подумав, что не помешает подвигаться: это придаст живости его уму.

На столе на папке марокканской кожи лежало два письма.

~~~


Г-жа де Фонколомб отдала распоряжение подавать ужин в китайском салоне, замечательном тончайшей росписью стен на мотив арабесок, бронзовыми часами в виде пагоды и двумя курьезными комодами — один покрытый красным лаком, другой — черным.

Казанова извинился за то, что всю вторую половину дня не выходил из своей комнаты, сославшись на несварение желудка после обеда в немецкой харчевне.

— Вы и впрямь были необычайно бледны, и ваш друг де Дроги серьезно подумывал, не послать ли за врачом, — молвила Полина.

Ее лукавый вид ясно указывал на то, что она не верит в его плохое самочувствие: ох и посмеялась она, должно быть, над его физиономией, когда он увидел капитана. Но больше всего он боялся, что у нее появилась еще одна причина потешаться над ним — история с Туанет. Как случилось, что малышка оказалась рядом с ней? Было ли это очередной пакостью со стороны Фолькирхера? Или Шрёттера? Или кого-то еще из многочисленных недругов, которыми он был окружен в замке и которые вели себя гнуснейшим образом еще и оттого, что были в зависимом положении?

Он не стал мучиться всеми этими вопросами, зная по опыту, что все тайное становится явным. Полина между тем радостно поведала ему, что выступление полка Вальдек откладывается на несколько дней, и у них будет возможность часто видеть капитана.

Казанова подчеркнуто перестал обращать внимание на гувернантку и вел беседу исключительно с ее госпожой и аббатом. Было время, он мог проиграть до двадцати тысяч ливров в фараон, бириби, сохранив при этом невозмутимое выражение лица. Он считал, и не без оснований, что достоинство человека, утратившего что-либо, в том и состоит, чтобы сохранить полную безмятежность, и потому в этот вечер выказал чудеса обходительности и светскости, став настоящим чичисбеем для г-жи де Фонколомб.

После ужина аббат Дюбуа, пожелавший выиграть еще несколько дукатов у пожилой дамы, предложил партию в кадриль. Игра продолжалась до полуночи. Шевалье поведал, что получил письмо от княгини, матери графа Вальдштейна, намеревавшейся проездом в Берлин остановиться в Дуксе и просившей г-жу де Фонколомб продлить свое пребывание в замке, дабы она могла с ней познакомиться.

Рассказал он и о содержании второго письма, от некой Евы, обязанной своим рождением не божественному слову, а некому иудею по имени Жак Франк, основателю знаменитой секты.

Эта Ева обладала такой красотой, что, глядя на нее, верилось тому, что она о себе говорила — будто ей предстоит стать матерью нового мессии. Казанова представил ее как свою «знакомую», которая консультировала его по вопросам алхимии или по тому или иному темному месту каббалы. В письме, доставленном из Лейпцига, сообщалось, что она прибудет через два-три дня.

~~~


Еве было двадцать восемь лет. Она была еще прекрасней, чем молва о ней: великолепно посаженная голова производила царственное впечатление, несколько умерявшееся всегдашней приветливостью лица, движения были грациозны, некая величественность исходила от всей ее фигуры. Казалось, что в ней и впрямь заложено что-то божественное и многообещающее и однажды она это докажет, совершив нечто из разряда чудесного.

Рослая от природы, она выглядела еще выше из-за манеры вести себя с большим достоинством. Черные завитки волос спадали на всегда оголенные мраморные плечи. Огромные глаза были бездонны, как сама ночь, в которой блистают звезды бесчисленных и переменчивых страстей. Даже когда она улыбалась, несколько вытянутый овал лица придавал ей важный вид. Ее ноги и руки также были длинными, но не чрезмерно, и придавали ее движениям плавность, которая как нельзя более сочеталась со всей ее горделивой осанкой. Нос был необыкновенно тонким, но не орлиным, рот маленьким, губы прекрасно очерченными, зубы правильными. Но ничто не могло сравниться с безупречностью ее шеи и груди, прекрасной талией и роскошными бедрами.

Кисейные или тюлевые платья на ней были еще легче тех, что на Полине. Никто не взялся бы оспаривать истину, что красота ее ярче солнечного света и потому она слегка прикрывала ее, дабы созерцающие не ослепли.

Если в ее зачатии и не была замешана субстанция божественного происхождения, она тем не менее обладала качествами, присущими королевам или же по крайней мере любовницам суверенов. Поговаривали, что император Иосиф[19 - Иосиф II (1741–1790) — австрийский император (1765).] самолично воздал ей должное.

Однако красавица была всего лишь дщерью раввина, впавшего в шарлатанство, и положение ее было подвержено всем превратностям кочующего образа жизни, а потому можно было за двадцать флоринов занять место императора Иосифа или же самого Бога и поучаствовать в таинстве зачатия.

По пути в Теплице или Карлсбад, куда она отправлялась в сезон, чтобы подцепить там очередного простофилю, Ева божественная порой останавливалась в Дуксе, чтобы повидаться с Казановой, которого считала непревзойденным мастером по части самозванства. Она выражала ему свое восхищение, а он со своей стороны свидетельствовал ей свое самое горячее уважение. Таким образом, начиная с Тонки, дочери садовника, и кончая Евой, претендующей ни больше ни меньше как на роль матери еще одного мессии, Казанова не переставая доказывал, что верит в божественную природу женщин. Этот подлинный мудрец умел найти и ангела, и зверя в одном и том же человеческом существе. И его вовсе не отвращало, что зачастую зверя было с избытком, а ангел, как правило, был падшим.

~~~


В первые же минуты знакомства г-жа де Фонколомб весьма дружелюбно отнеслась к этой весьма способной особе, умеющей одним своим чарующим голосом вызывать духов умерших и заставлять их высказываться, да если бы только высказываться! Ева представлялась как авантюристка и нисколько не скрывала, что готова одурачить любого. Но подобная вызывающая откровенность лишь усиливала ее притягательность, а большая часть жизни г-жи де Фонколомб прошла во времена и в обществе, где шарлатаны были привечаемы сильными мира сего, которыми беззастенчиво пользовались, от самих от них требовалось лишь одно — делать свое дело талантливо. Это общество ныне лежало при смерти от того, что слишком часто ставило свои привилегии на кон за карточными столами, не имея иного мерила, чтобы различать добро и зло, полезное и ненужное, подлинное и ложное, кроме скуки, требующей выхода.

Полина сразу заняла по отношению к красавице каббалистке враждебную позицию. Она не допускала, что можно оказать хоть какую-то любезность существу, лживость которого написана у него на лбу. И повела себя в общении с ней столь пренебрежительно, делая вид, что не видит ее и не слышит, что в конце концов получила замечание от своей госпожи.

— Эта продувная бестия умеет лишь одно — заносить заразу в умы бесполезными предрассудками, которыми торгует. Сама ее красота, внушающая доверие к ее словам, — опаснейший яд.

— Этот яд еще никого не убил, насколько мне известно, но обыкновенно приводит в состояние приятного опьянения. Наш дорогой Сейнгальт когда-то уже пригубил его и, возможно, захочет отведать еще раз.

— Неужели бедняга будет ее первой жертвой?

— Думаю, так и случится, и при этом он не лишится жизни и даже не потратит попусту время, как с вами.

Г-же де Фонколомб было очень не по душе, что Полина презирает Джакомо только по той причине, что он в нее влюблен. Но она догадывалась, что приезд волшебницы породит некую интригу и гордячка получит урок.

— Этот человек настолько самовлюблен, — продолжала молодая женщина, — что увлечется самой безобразной или глупой особой, лишь бы любоваться своим собственным изображением в ее глазах, как в зеркале. Можно ли без презрения относиться к подобному нелепому человеку?

— Все это не более чем игра, дитя мое, но я вижу, вы неспособны обучиться ей.

— Просто мне это не нужно.

— Вся ваша революция и все ваши санкюлоты уничтожат сами себя из одной лишь невообразимой серьезности.

— Нет ничего более серьезного, чем свобода, сударыня, и я буду биться за нее до последнего вздоха.

— О! Лучше живите, дорогая Полина: серьезность, о которой вы толкуете, — враг свободы, ибо ведет к фанатизму.

Далее пожилая дама пояснила, что «довод», который Полина приводит в качестве самого главного, уже породил ненависть, нетерпимость и пролитие безвинной крови. Она сама, Жанна Мария де Фонколомб, — живой тому пример: в течение пяти лет колесит она по дорогам Европы, не надеясь когда-нибудь увидеть свою родину, а все потому, что родилась богатой и голубых кровей.

— Странное все-таки заблуждение — думать, что вы — наследники Вольтера и философов века Просвещения. Слава Богу, они уже мертвы и не ведают, что творите вы, — добавила она.

— Они бы одобрили наши поступки.

— О нет, они бы не стали рукоплескать вам, а вы, отцеубийцы, послали бы их на гильотину.

Они еще какое-то время препирались в том же духе, но при появлении Казановы замолчали. Полина бросила в сторону Джакомо такой взгляд, будто хотела отсечь ему голову, чтобы та скатилась в корзину Сансона[20 - Сансон Шарль Анри (1740–1793) — палач, обезглавивший Людовика XVI. Выходец из флорентийской семьи, перебравшейся во Францию вместе с Марией Медичи; представители этой семьи исполняли роль палачей в Париже с 1688 по 1847 г. После казни Людовика XVI Сансон сложил с себя обязанности палача, передав их сыну Анри (1767–1840), обезглавившему среди прочих Марию-Антуанетту, Госпожу Елизавету (сестру короля) и герцога Орлеанского. Его брат Луи Сансон в 1847 г. отказался от семейной профессии.]. Однако г-жа де Фонколомб была слишком задета за живое этим спором и не хотела оставлять последнее слово за своей горничной.

— Полина мечтает увидеть вас вместе с вашей подругой-каббалисткой в одной из телег гражданина Фукье-Тэнвиля[21 - Фукье-Тэнвиль Антуан Кентен (1746–1795) — один из деятелей французской революции. Официальный обвинитель революционного трибунала, символ безжалостности и жестокости.].

— Мы и без его помощи будем вместе, — подстроившись под тон гостьи, ответил шевалье, — и выберем местечко более подходящее для беседы. — Джакомо сопроводил свои слова дружеским взглядом в сторону союзницы.

Тут в кабинет вплыла та, что становилась яблоком раздора, и не только в замке Дукс, но и везде, где появлялась. Казанова подчеркнуто нежно припал к ее ручке. Красотка села, сделав это столь грациозно, что могло прийти в голову, будто ее тело соткано из той же легкой и прозрачной материи, что и ее туника весталки.

Джакомо с Евой в шарлатанстве были что брат с сестрой: понимали друг друга с полуслова, им даже не нужно было предварительно сговариваться. Г-жа де Фонколомб имела все основания думать, что они были любовниками и могли ими остаться до сих пор. Полина также, вероятно, об этом догадывалась, и даже если она со счастливым нетерпением и ожидала с минуты на минуту капитана де Дроги, все равно союз, который был налицо между этими двоими, приводил ее в бешенство. Однако ни г-жа де Фонколомб, ни ее камеристка не могли додуматься до того, что для этих двух плутов провести ночь вместе было так же естественно, как для двух путешественников, обстоятельствами вынужденных делить одну постель на двоих на постоялом дворе, и что о страсти там не было и речи. Они были любовниками, если можно так выразиться, для удобства. Но при этом доставляли друг другу такие редкие удовольствия, которые только и могли родиться из науки страсти нежной, которой они оба владели, и роднящего их вкуса к любовным утехам. Расставались же они легко и навсегда, не рискуя затосковать друг по дружке. Каждый, забывая другого, хранил ему таким образом верность. Когда же их пути сходились, союз их немедленно восстанавливался, и верность друг другу заявляла о себе в первую же ночь. Они так хорошо изучили друг друга, что чувствовали себя как бы одного пола.

~~~


Полине не по душе пришлось появление соперницы, пусть даже рядом со стариком, до которого ей не было никакого дела. Но случись же так, что в ее лице она обрела соперницу и в намерениях относительно капитана.

Ева и Джакомо всячески выказывали нежное расположение друг к другу. Однако удовольствоваться этим каббалистка не могла, поскольку обладала способностью держать под действием своих чар всех окружающих. Как тут было капитану де Дроги избежать всеобщей участи и не подпасть под обаяние божественной красавицы: так звезды не могут не повиноваться закону гравитации.

Неукротимая потребность Евы быть обожаемой всем, что живет и дышит, как нельзя более согласовывалась с планами Казановы. Ее не надо было подстрекать к соблазнению ретивого капитана, это было само собой разумеющимся. Будущая родительница мессии брала у простых смертных как бы задаток в ожидании мига, когда ее оплодотворит Всевышний, и не унывала, не зная ни дня, ни часа, когда это произойдет.

Во все время ужина де Дроги не сводил с нее глаз, слушал только ее. Даже сделал вид, что верит в чудеса, которые она грозилась свершить на глазах у всех, как-то: передвижение предметов простым усилием мысли, предсказание будущего по форме облаков, общение с умершими. Казанова с самым серьезным видом качал головой и брал слово с тем лишь, чтоб подтвердить ее слова лестным замечанием, придать им вес. Разве он сам не обладал познаниями в сфере мистических сил, управляющих мирозданием? Разве не изучил когда-то магический цикл системы Зороастра[22 - Зороастр (Заратустра) — иранский пророк и религиозный реформатор VI в. Зороастризм характеризует четкое осознание добра и зла, понятие морального выбора. Добрые и злые на будущем суде будут разделены огнем, единственно почитаемом. Добро олицетворяет Ормузд, который ведет постоянную борьбу с началом зла и тьмы — Ариманом.], не вызывал Араэля[23 - В алхимии семи планетам — Сатурну, Юпитеру, Марсу, Солнцу, Венере, Меркурию и Луне — соответствуют духи: Араторн, Беторн, Фал, Ох, Хагит, Офил, Фул. Араэль — ангел пятницы, находящейся под покровительством Венеры. Источником подобных познаний служит книга «Ключ Соломонов».] и других духов?




Полина защищалась от всего этого вздора, призывая к себе Разум, здравый смысл, геометрию, механику. И хотя у нее были лишь начатки знаний, она по крайней мере не давала забивать себе голову нелепыми выдумками шарлатанов. Она нетерпеливо выражала свои мысли, меча в сторону доверчивого капитана гневные взгляды.

Ожидая со дня на день нового приказа о выступлении, де Дроги неожиданно оказался меж двух огней и решил не упускать ни одну из представившихся возможностей. Признавая вслед за Полиной, что мироздание — лишь слепая цепь причин и следствий, соглашаясь с Евой, что разные духи и демоны, исподтишка заправляя всем происходящим, возможно, прячутся в зубчатой передаче мировой механики, де Дроги быстро превращался в некоего безумца, утверждающего что-то и тут же отрицающего это, а потом и вовсе переставшего что-либо соображать.

Казанова забавлялся помешательством своего соперника, видя, что тот даже не осознает всей смехотворности своего положения перед лицом двух женщин, которые, следуя вечной женской солидарности, вместе подводили жертву к полному поражению, давая ей возможность продолжать свои глупейшие речи.

Г-жа де Фонколомб тоже не желала отставать и приняла участие в фарсе. Ей хотелось преподать Полине урок, ибо, если даже та теперь развлекалась, посылая капитана за брошенным ею мячом, удовольствие, которое ей это доставляло, не могло быть без примеси горечи, поскольку у нее самой открылись глаза на этого незадачливого соблазнителя. Если же еще не открылись, то г-жа де Фонколомб не могла упустить случая помочь ей в этом, а заодно и всем остальным. И случая такой вскоре представился.

Казанова рассказал, что когда-то написал письмо Робеспьеру[24 - В июле 1793 г. Казанова пишет гневное письмо Робеспьеру, бичуя ужасы революционного террора.], в котором доказывал тирану, что он — новый антихрист. Но поскольку гильотина лишила того, как и многих других, возможности ответить, никакого ответа на аргументы шевалье де Сейнгальта не воспоследовало.

Г-же де Фонколомб пришло в голову, что с помощью магии этот ответ мог быть наконец получен.

Казанова также не упустил случая поставить на место своего противника: он заявил, что это станет возможно, если его усилия объединить с чарами Евы. Но для этого требовалось, чтобы одна из присутствующих персон, исключая самих чародеев, одолжила себя, свою, так сказать, материальную субстанцию, дабы робеспьеровой душе было во что воплотиться. Аббат, предчувствуя, что выбор может пасть на него, возопил, что не станет присутствовать при богохульстве. Г-жа де Фонколомб также отказалась, резонно заметив, что бывший представитель мятежной Франции откажется реинкарнироваться в женщину. Таким образом, свое тело и свой голос призраку мог предоставить лишь де Дроги. В том-то с самого начала и состоял весь замысел Казановы.

Надеясь польстить волшебнице своим участием и позабавить якобинку подобным маскарадом, офицер заявил, что с точностью выполнит все предписания магов.

~~~


Казанова загасил все свечи, чтобы в гостиную проникал лишь свет луны, вливающийся через окна. Ева пояснила, что вмешательство Селены[25 - В греч. мифологии богиня луны.], как она называла духа Луны, совершенно необходимо. Никто с этим не спорил. Можно было начинать. Ева приказала де Дроги сесть на табурет напротив окна и замереть, слегка расставив руки в стороны и повернув их ладонями к лунному свету. Офицер с военной точностью исполнял все ее указания. Г-жа де Фонколомб со своей камеристкой сели чуть поодаль, аббат же скоропалительно спасся, ворча свои обычные проклятия, смысл которых сводился к следующему: стоило ли столько таскаться по всей Европе, чтобы однажды встретиться с кровавым призраком Робеспьера.

Ева приблизилась к капитану и указательным пальцем несколько раз начертила на его лбу некую звезду, которую Казанова, дававший дамам пояснения по поводу modus operandi[26 - механизм действия (лат.).] происходящего, назвал «пятиконечной звездой Соломона». Де Дроги принялся за дело с таким воодушевлением, на которое его противник даже не мог рассчитывать: офицер намеревался выказать прекрасной волшебнице, что, даже если он и не верит в этот фарс, он все же сдается на милость ее победительных чар, причем капитуляция его полная и безоговорочная. Одновременно он полагал, что Полина увидит в нем желание вести себя, как подобает человеку остроумному, заботящемуся о развлечении честной компании. Получалось так, что с каждой минутой обе молодые женщины все дальше гнали его: одна от своего тела, другая из своих мыслей. Вот это поистине было чудо, да не простое, а двойное, которое удалось свершить Казанове и которое ничем не отличалось от тех чудес, которые он совершал всю свою жизнь. Однако вся магия была еще впереди.

Повернувшись к окну, Ева что-то пробормотала, обращаясь к луне. Казанова перевел ее слова не менее темными, загадочными фразами. Так длилось три или четыре минуты, и г-жа де Фонколомб имела случай полюбоваться на слаженность действий двух шарлатанов, с непринужденностью извлекающих из своих голов самые абсурдные нелепицы.

Затем, распростершись семь раз с поднятыми над головой руками перед человеком, который был уже не совсем де Дроги, еще очень мало напоминал Робеспьера, но в любом случае был первостатейным глупцом, Ева продемонстрировала ему при лунном свете стройность своей талии и гибкость всего тела. После чего Казанова громко и торжественно вопросил ее:

— Готовы ли вы изречь священные имена?

— О да, я готова, — ответила Ева.

— Так сообщите же мне их!

Она монотонно произнесла нечто совершенно непонятное, поднесла руку ко лбу, покачнулась и, казалось, готова была упасть. Казанова одним прыжком подскочил к ней и подхватил ее. Де Дроги пожалел, что ритуал запрещает ему покидать табурет, но стоически пересилил себя.

— Ах, сударыня! — вскричал тут шевалье тоном живейшего беспокойства. — Уверены ли вы, что это тот самый час Луны?

— О да, ведь я побывала у Юпитера, потом у Солнца, у Араэля, то есть у Венеры, и под конец у Меркурия.

— Но ведь вы миновали Сатурн и Марс, что, конечно, сокращает путь, но небезопасно.

— Бог мой, кажется, это так, — без затей отвечала та.

— Чувствуете ли вы в себе силы продолжать? — вопросил тогда Казанова.

— Сперва я должна знать, как зовут ваш дух, дабы он пришел мне на помощь, или же дайте мне клятву Ордена.

— Я не решаюсь, и вам известно почему.

— Заклинаю вас, мой дорогой Казанова. Я буду вам бесконечно признательна, начиная с этой ночи и до завтрашнего утра…

Они продолжали в том же духе еще какое-то время, это начинало походить на некую мессу, однако они позабыли о Робеспьере и даже о де Дроги, Полине, ее госпоже, думая лишь о том, как половчее сговориться на ближайшую ночь, с помощью едва замаскированных фраз обсудив все, вплоть до деталей.

~~~


Назавтра де Дроги получил приказ выступить со своим эскадроном в столицу. В замке он больше не появился. Артиллерийские залпы и кавалерийские атаки, предстоявшие ему вскоре, были ничто перед невыносимыми насмешками, которые он заслужил благодаря Робеспьеру. Он слишком поздно спохватился, что больше разбирается в тактике боя, чем в женщинах. Перед лицом неприятеля он охотно расстался бы с жизнью. Перед лицом другого мужчины он мог бы даже расстаться с честью. Но перед лицом двух дьяволиц, с которыми он имел неосторожность затеять игру, он вообще забыл, кто он такой.

Известно ведь, что, попав в приключение либо передрягу, непременно что-то теряешь, вот Казанова и недосчитался в ту ночь десяти годов своей жизни или, вернее, сбросил их, троекратно увенчанный лаврами победителя обворожительной сообщницей.

Вскоре Ева тоже покинула замок. Она совершенно покорила сердце г-жи де Фонколомб, которая, однако, не стала ее удерживать, справедливо посчитав, что такая актриса должна развернуться на своем поприще везде, куда ни забросит ее фортуна. Она отблагодарила ее переводным векселем на тысячу флоринов и адресовала к своему венскому банкиру. Заехав в Дукс затем, чтобы облегчить жизнь, а заодно и кошелек Казановы на триста флоринов, которых у него не было, красавица выехала в путь с легким сердцем и помыслами о своих будущих триумфах. Поскольку она торопилась сделать так, чтобы тысяча флоринов стала приносить плоды, если, конечно, не проиграться в пух и прах, то пренебрегла и Юпитером и Меркурием и прямо направилась в Теплице, который был в получасе езды от Дукса.




После всего, что произошло, Полина просто возненавидела Казанову. Полагая, что это чувство уже свидетельствует о неком уважении, в котором до сих пор ему было отказано, Джакомо поздравил себя с прогрессом, которого добился в отношении юной девы. В ее сердце ему отныне принадлежало избранное место — место врага.

Полина продолжала его избегать и, всякий раз столкнувшись с ним, упорно выказывала ему враждебность. Но делала это с таким прилежанием, что Казанова вполне уверился: он для нее больше не пустое место.

Тонка целую неделю помогала отцу постригать самшитовые кусты в парке. Затем Шрёттер вернул ее в замок и заставил натирать паркет в больших гостиных, которые открывались с наступлением теплого времени года.

Тонке всегда доставалась самая тяжелая работа, и она не щадила себя — дополнительное доказательство ее неполноценности, по мнению кухонной челяди. Странно то, что ни один из этих деревенских обалдуев не подумал воспользоваться ее полной наивностью. Вряд ли их можно было заподозрить в жалости или угрызениях совести. Скорее всего они ставили себя намного выше этой дурочки и не видели в ней существо женского пола, теша тем свое самолюбие.

Полина Демаре, как и следовало ожидать, заинтересовалась увечной бедняжкой. Если она и гнала прочь от себя всякое милосердие, оставляя его кюре и лицемерам, то здравый ум ее все же восставал против несправедливости, словом, она была тронута жестокосердной судьбой девочки.

Она заплатила Шрёттеру двадцать флоринов с тем, чтобы тот отдал ее ей. Она нарядила ее в одно из своих платьев, на голову надела чепчик, обула. Тонка преобразилась и стала выглядеть как настоящая барышня. Камеристка г-жи де Фонколомб обзавелась своей собственной горничной.

Ее хозяйка посмеялась над тем, что Полина ведет себя как какая-нибудь герцогиня. Джакомо промолчал, но, встречая отныне Полину лишь в обществе дочери садовника, решил избегать ее, боясь, что Тонка невольно выдаст то, что произошло между ними. Однако, по-видимому, в силу некой душевной тонкости, проистекающей напрямую из сердца и души, минуя разум, глупышка поначалу никак не выдала своего секрета. Успокоившись, Казанова стал вновь ухлестывать за Полиной, негодуя тем не менее на ее хвост, который она намеренно таскала за собой, чтобы срывать все его планы.

Из устрашающей Тонка сделалась докучной. Для того, кто был способен не обращать внимания на препятствия и помехи, она перестала существовать. Чувство, толкавшее его к Полине, делало неразлучную с ней девчушку как бы прозрачной, подобно тому, как в течение жизни первые ростки каждого нового его увлечения всякий раз лишали его малейшей привязанности к той или иной красотке, которой еще накануне он клялся в вечной любви.

~~~


— Вы могли бы мне понравиться, несмотря на ваш почтенный возраст, сударь, ибо в вас, безусловно, довольно ума, чтобы можно было не замечать ваших морщин и неприятных коричневых пятен, которыми усеян ваш лоб. Я могла бы даже махнуть рукой на ваши очки, которые вы надеваете, чтобы беззастенчиво разглядывать мою шею и грудь так, словно вы утыкаетесь носом в молитвенник. Я могла бы посмеяться над вашей непомерной спесью, снизойдя к вашей слабости. И, расценивая это как игру, могла бы дать вам то, что вы так стремитесь получить и что по сути такая ничтожная вещь. Я бы могла позволить вам наслаждаться собой и сама постаралась бы одарить вас наслаждениями, кои только в моих силах, с единственной целью: заставить вас сожалеть после, что все это у вас отнято. Но одного я не могу вам простить — того, что всю свою жизнь вы были продажной душой, склоняли свое чело и жалко протягивали руку, выпрашивая подачку у тиранов или их лакеев.

Так говорила Полина, пока Казанова, преклонив перед нею колено, любовно сжимал ее руки, покрывая их поцелуями. При этой галантной сцене присутствовала Туанон, и если ничего и не смыслила в речах, то уж язык жестов и выражений лиц явно понимала. Однако она никак не выказала боли, которой не могло не вызвать в ней происходящее. Казанова, впрочем, не обращал на нее никакого внимания, полностью полагаясь на ее слабоумие.

Он не услышал, как в кабинет вошла г-жа де Фонколомб, и потому не встал с колена.

Однако гостья была настроена по отношению к нему ровно и благожелательно. А вот то, что в ее камеристке кокетство уживалось с претензией на спартанские добродетели, было ей совсем не по душе. Она усматривала в этом не только непоследовательность, но и фальшь. И потому вновь встала на сторону соблазнителя:

— Господин Казанова и ему подобные если кого и ограбили, так лишь за карточным столом, к тому же с согласия противников, тогда как ваши санкюлоты с помощью эшафота не только расправились со своими врагами, но и завладели их богатством.

— Справедливость действительно может выглядеть более жестокой в своих проявлениях, чем хитрость и ложь.

— Бог создал мир не для того, чтобы в нем господствовала справедливость, основанная на крови, и не для того, чтобы убивали помазанников Божиих…

— Сударыня, я всего лишь ваша служанка! — прервала ее Полина, дерзко встав, чтобы выйти и оставить г-жу де Фонколомб наедине с Казановой. Но та ее удержала:

— Если вы претендуете на то, чтобы быть столь же «непогрешимой», как ваш ужасный идол[27 - У Робеспьера было прозвище «Неподкупный».], Полина, будьте такой во всем и сполна! Начните с того, что прикройте ваши прелести и проявляйте меньше снисхождения к вызванным вами страстям, если в ваши намерения не входит их утолять!

— Господин Казанова испытывает страсть лишь к моей груди, сударыня, и, не запрещая ему лицезреть ее, я вполне утоляю его страсть.

Получив новый дерзкий укол, Джакомо заявил, что прелести юной девы интересуют его в меньшей степени, чем безумные идеи, которыми она увлечена и от которых он надеется излечить ее по-своему.

— Я же, — живо парировала Полина, — не надеюсь вылечить ваш ум, слишком долго подверженный рабским привычкам. Вы раб в кружевном жабо, ваши цепи — золотые нитки, которыми шит ваш камзол.

— Согласен, я раб, и до последнего вздоха останусь рабом женской красоты и тех удовольствий, которыми меня одаривают женщины. Признаюсь я и в своем вкусе к золоту, о предназначении коего вы, как мне кажется, не имеете представления. Так вот знайте, Бог создал золото, дабы обладающие им расточали его: на парчовые платья, за карточным столом. И все же я свободнее вас, ставшей рабыней ужасающего подобия свободы, пророком которой объявил себя Робеспьер и подлинное имя которой — фанатизм самого дурного толка.

— Я стала бы вашей и подчинилась бы всем вашим капризам, если бы с годами в вас наконец проснулось здравое суждение, которого вам не хватает.

Но такой, как вы есть, вы в моих глазах лишь химера, у которой устремления молодого ветреника вложены в голову патриарха.

— А что, неплохая мысль, — вмешалась в разговор г-жа де Фонколомб, — настолько неплохая, что я запрещаю Полине отрекаться от своих слов.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Полина, спохватившись, что сказала что-то не то.

— А вот что: я поняла, что вы уступили бы страсти нашего друга, дай он вам довольно доказательств того, что он, как и вы, — друг свободы, разума и прогресса.

— Он думает, что это уже так, но я ему никогда не поверю.

— И будете не правы, не положив на весы ваши аргументы и мои и отказавшись таким образом переубедить меня, из страха, как бы я сам не переубедил вас. Разве пари, которое нам предлагает г-жа де Фонколомб, не справедливо? Ведь и речи не идет о том, что я могу заставить вас забыть о ваших ужасных убеждениях. Да и вы не надеетесь сделать из меня якобинца? Пусть так! Но зато я хочу при той же ставке попробовать придать ходу мыслей несговорчивой Полины более спокойное и соответствующее природе направление.

В кабинет вошел аббат и тут же был назначен арбитром состязания. Дуэль должна была начаться безотлагательно. Поражение одного из противников — одновременно и в голову, и в сердце — ознаменовало бы ее конец.

Полина стала возражать: выходило, что, кто бы ни победил, в любом случае предстояло отдаться противнику.

— Но, может статься, ни один из вас не выйдет победителем, и тогда вы квиты.

— Я покорно приму этот удар судьбы, — шутливо заметил Казанова.

— Не надо больше об ударах, ибо нынешние времена и без того дают нам слишком много поводов трепетать от страха и проливать слезы. Я желаю, чтобы здесь и сейчас, в этом замке, кажущемся таким далеким от остального мира, речь велась только о комедии.

— Что ж, мы вместе представим ее на ваш суд, — пообещал Джакомо.

— Вы уже это делаете, — ответила г-жа де Фонколомб.

Полина вздрогнула, а аббат осенил себя крестным знамением, бормоча себе под нос проклятия.

~~~


Была полночь; уже засыпая, Казанова услышал, как кто-то скребется у него под дверью. Не успел он встать и поменять ночной колпак на парик, как дверь распахнулась и перед ним появилась Полина. Несчастный предстал перед ней в своем, так сказать, натуральном обличье, то есть плешивым стариком.

Полина тащила за собой облаченную в ночную рубашку босоногую Тонку. Плачущая и трясущаяся, та была подведена к ложу, где с душераздирающими рыданиями пала. Казанова лишился дара речи, созерцая свершающееся на его глазах с тем ужасом, который охватывает приговоренного к смерти при виде орудия кары.

— Эта девица скорее слуга вам, чем мне, — тоном полного презрения изрекла Полина, — возвращаю ее вам, сударь, и знайте, что если я вас и лишила ее на какое-то время, то лишь по неведению: это просто не могло прийти мне в голову. Что до соглашения, к которому мы пришли в присутствии г-жи де Фонколомб, считайте, что его не было! Я не стану состязаться с этой девочкой, которая любит вас всей душой. Оставляю ее вам. Продолжайте делать ее счастливой, она этого безусловно заслуживает!

С этими словами Полина вышла вон, прикрыв за собой дверь.

Некоторое время Казанова разглядывал Туанет, не смевшую поднять на него глаз и льющую слезы. Он вдруг почувствовал изнеможение.

Видя, что она не успокаивается, он нашел в себе силы поднять ее с пола и усадить на кровать. У него было только одно желание — утишить ее боль, о Полине он и думать забыл, стоило той выйти из спальни.

Сняв повязку, которая обезображивала девичье лицо, он покрыл его поцелуями, и больше всего их досталось тому ее веку, которое слегка поддавалось под легким нажимом его губ. Тонка обвила его шею руками и прижалась к нему. Ее слезы не иссякали. Он смешал с ними свои собственные и принял решение заботиться о ней так долго, как Господь попустит его.

Тонка понемногу успокоилась и затихла в его руках. Джакомо дал себе слово стойко сносить презрение, которым жестокая Полина станет обливать его в последующие дни. Он даже не станет ничего предпринимать, чтобы ускорить отъезд гостей.

На следующее утро г-жа де Фонколомб завтракала в одиночестве. По ее лицу он догадался, что Полина все ей передала, но с присущей ей от природы любезностью она смягчила упрек, читавшийся на ее лице.

— По вашей вине отменено состязание. А я-то рассчитывала развлечься! Говорят, вы второй Керубино: соблазнили дочь садовника? Гордячка Полина считает, что этим вы нарушили нормы чести, нанесли урон вашей репутации и отказывается скрестить с вами свое оружие.

— А ваша гордячка не добавила, что эта дочь садовника обделена умом, увечна, спит на соломе и порой ест свою постель.

— Я знаю об этом.

— И вы желаете продолжать?

— Мне хочется понять вас во всей вашей безнравственности и непоследовательности.

— Эта бедняжка, сударыня, внушила мне однажды жалость, а жалость порой подстегивает желание — странное, надо сказать, желание: оно рождается от сострадания к несчастью, или бедности, или даже уродству. Вот ведь говорят, и навоз чему-то служит: в нем разводятся мухи.

~~~


Г-жа де Фонколомб предоставила Полине свободный день и карету, чтобы она смогла провести его вдали от замка. Этим она желала оградить Казанову от судии, незнакомого со снисхождением.

— Позволяя любить себя простушке с фермы, мой дорогой Казанова, вы отнюдь не льстите демократическим воззрениям Полины. Наша якобиночка и сама из народа, но вспоминает об этом, лишь когда требуются доводы против меня и мне подобных. Ее лепет призывает меня к смирению, которое пристало особе, собирающейся вскоре покинуть этот мир. Вот почему я и держу ее при себе, подобно тому, как монахи-трапписты[28 - Трапписты — монашеский орден, основанный в 1122 г.; преобразован в 1664 г. де Ранее, давшим ему суровый устав: монахи плохо одевались, питались хлебом, рисом и картофелем и строго соблюдали обет молчания. Во время французской революции рассеялись по Швейцарии, Пруссии и России и везде получали недружелюбный прием. В 1817 г. вернулись во Францию, в 1880 г. были изгнаны. Memento mori (Помни о смерти, лат.) — приветствие, которым обменивались трапписты.] без конца повторяют: «memento mori».

— Тяга к ней заставила меня позабыть, что я стар, но я согласен с вами: эта жестокая красавица и должна была указать мне на то, как я низко пал, совратив несчастную девчонку. Я не мог вызвать в ней ничего, кроме презрения.

— Неужто вы настолько наивны? Напротив, вы пробудили в ней ревность.

— Ревность к слабоумной?

— Насколько позволяют мне судить мои бедные глаза, она хороша собой, несмотря на повязку, недурно сложена. Как бы странно вам это ни казалось, желание, пробудившееся в вас по отношению в ней, вызвано отнюдь не ее безобразием.

— Желание пробудилось во мне при одной мысли о ее глупости и о том, что с ней я мог бы испытать какие-то необычные ощущения. Вот низкая правда, сударыня.

— Вы причинили ей боль?

— Безусловно, пробудив в ней чувство, от которого она страдает.

— Лучше уж страдать, чем вовсе не изведать чувств.

В продолжение целого часа потом г-жа де Фонколомб доказывала, что он блестяще владеет ораторским искусством и софистикой; полушутя, полусерьезно Казанова дал убедить себя в своей невиновности.

В качестве вознаграждения пожилая дама попросила почитать ей после обеда из «Мемуаров», на его вкус. Шевалье отвечал, что право выбора за ней, стоит лишь назвать дату, место и обстоятельства его жизненного пути, лишь бы это был не побег из Пьомби. Он поздравил себя с тем, что может удовлетворить самым редким запросам своей слушательницы, поскольку любовь сопровождала его во всякую пору жизни, почти во всех странах Европы и во всех слоях общества.

— Любили ли вы хоть раз в жизни по-настоящему, не ради игры или тщеславия?

— Только так я и любил, сударыня.

— Ну-ну! Счет вашим похождениям едва бы уместился на том листке, который Дон Жуан велел заполнять Лепорелло.

— Ма in Ispagna son già mille e tre[29 - В одной лишь Испании их тысяча и три (ит.).], — пробормотал себе под нос Казанова, после чего проговорил с улыбкой: — Этот Дон Жуан в любви — сущий людоед, с которым я не желаю входить в сравнение. Он соблазняет все, что в юбке, насилует все, что оказывает ему сопротивление, и расправляется с теми, кто взывает к его чести. Сей безумец не имеет никакого понятия об удовольствии — ни о том, которое получаешь сам, ни о том, которое даешь другим, он слишком занят отысканием кратчайшей дороги в ад. Дон Жуан — развратник, заботящийся лишь о том, как бросить вызов Богу, которого он тем не менее боится. Он фанатик по примеру тех ужасных мистиков, что ищут спасения в мученичестве. Любовь всегда была для него лишь пыткой, и для него, и для других.

— А сами вы никогда не испытывали страха перед Богом?

— Я предпочитаю любить Его, мысля о Нем, как о неком совершенстве, и через те создания, которые Он позволил мне встретить в жизни, на беду ли мою или на счастье.

— Возможно, сударь, одно из Его созданий наградило вас большим счастьем или стоило вам меньших страданий, чем другие?

— Я имел несчастье повстречаться в Лондоне с самой порочной и распутной особой, которую когда-либо носила земля. Ее преступное поведение описано мной в «Мемуарах», и если хотите, я дам вам почитать о ней, но избавьте меня от рассказа, поскольку и сегодня еще я не в силах вспоминать об этом мерзком существе без боли и досады, столь же острых, как и прежде!

Несмотря на то что в ней проснулось любопытство, г-жа де Фонколомб не настаивала на его удовлетворении. Нам больше по вкусу вспоминать о былом счастье, чем о былых бедах, и тоска по прошлому в большей степени доставляет нам удовольствие, чем страдания. И потому гостья захотела услышать о самом счастливом воспоминании Казановы, он пообещал поделиться им с нею во второй половине дня.

~~~


«Мне было двадцать четыре года. Дело происходило в Чезене[30 - Город в северо-восточной части Италии (область Эмилия), родина папы Пия VI, Пия VII.]. Этот город в двух днях езды в почтовой карете от Венеции, которую мне пришлось покинуть из-за одной неприглядной истории. Я направлялся в Неаполь, где рассчитывал свидеться с одной девицей, которую когда-то любил. Я путешествовал как обычно, останавливаясь где придется или скорее где мелькнет хорошенькая головка или фигурка, которые на время вынуждали меня осесть, дабы затем вновь пуститься в путь.

Я уже вознамерился оставить этот городок, где провел несколько дней, думая, что отведал всего, что в нем было в смысле интриг и развлечений. Багаж мой был невелик, поскольку я не таскал за собой по белу свету свое прошлое в больших баулах. Только я собрался покинуть комнату, отведенную мне на постоялом дворе, как услышал невообразимый шум и чуть ли не под моей дверью.

Я вышел взглянуть, что происходит. Целая толпа сбиров толклась у входа в одну из комнат, где в постели сидел какой-то господин благообразного вида и кричал на всю эту ораву — сбиры, надо сказать, подлинная беда Италии, — а заодно и на хозяина-злодея, стоящего здесь же. Причем кричал он по-латыни.

Я к хозяину: мол, что да как, а тот мне отвечает: „Этот господин — венгерский офицер, который, по всему видать, знает лишь по-латыни. Он переспал с девицей, и посланцы епископа желают знать, жена ли она ему. А больше ничего. Если жена, он должен лишь подтвердить это каким-либо документом, если нет — ему вместе с девицей придется отправиться в тюрьму“.

— Этот город Чезена, о котором вы рассказываете, наверное, принадлежит Папе, поскольку лишь в его владениях действуют подобные лишенные здравого смысла законы: упекать в тюрьму мужчину и женщину, единственным преступлением которых является внебрачная связь.

— Чезена и впрямь папский город, и два человека могут там спать в одной постели, только если они женаты или одного пола. Любовь там позволена только между супругами или между самими священниками и их любовниками.

— Чрезмерная добродетель противна самой природе и способствует самому большому разврату. Однако сейчас узнаем, провел ли ваш венгерский офицер ночь с девушкой или с юным аббатом, обменявшись с ним словами нежности на латыни и апостольскими ласками.

— Ни то, ни другое, — смеясь, отвечал Джакомо. — Дружком этого латиниста был офицер или кто-то, выдававший себя за такового, во всяком случае, он был в военной форме и при шпаге, бившей его по пяткам.

— Разве противоестественная любовь менее канонична в среде военных, чем в среде служителей культа?

— Да нет же! Офицера можно было скорее заподозрить в том, что он не нарушал законов и прятал — то под формой капитана, то в постели — не эфеба, а хорошенькую девушку.

— Так в чем же там было дело? Чтобы комедия понравилась вам, в заглавной роли непременно должна выступать женщина.

— Не без того. Не видя ее лица, я воображал себе, какая она прелестная, и горел от нетерпения убедиться в этом воочию. Но прежде нужно было выставить за дверь хозяина и сбиров. Эти канальи покинули-таки чужую спальню в обмен на мои восемь цехинов и обещание нажаловаться на них епископу.

— А вы были с ним знакомы?

— Я не был ему представлен, но в той ситуации, в которой я оказался, я решился представиться ему сам.

— Значит, вы пришли к нему, он вас прежде не знал, но тут узнал?

— Он отослал меня к генералу Спаде, которого я тоже прежде никогда не видел, но который, по счастью, знал моего венгерского офицера.

— Которого? Того, что сидел на постели и изъяснялся по-латыни, или того, кто прятался в постели, не произнося ни слова?

— Первого. Генерал отнесся к нему с участием, заверив меня, что этот капитан, только что получивший оглушительный афронт, достоин сатисфакции и суммы, возмещающей моральный ущерб.

— Но, мой дорогой Казанова, а что же другой офицер, которого вы прячете в постели?

— Терпение, сударыня: дабы описать вам его, мне надобно лишь время, чтобы вернуться на постоялый двор, где два моих вояки, один настоящий, другой переодетый, дожидаются меня чуть больше часа. Я вхожу и отчитываюсь во всем том, что успел проделать за это время. Латинист горячо благодарит меня.

— А из какой страны ваш спутник? — спрашиваю я.

— Француз, говорит лишь на своем языке.

— Значит, и вы говорите по-французски?

— Ни слова.

— Вот забавно! Как же вы общаетесь? С помощью мимики и жестов?

— Вот именно!

— Мне жаль вас, ведь это нелегко.

— Согласен, для выражения нюансов мысли это затруднительно. Но в обычной жизни мы прекрасно понимаем друг друга.

— Могу ли я позавтракать с вами?

— Спросите его сами, доставит ли ему это удовольствие.

— Любезный товарищ капитана, — говорю я по-французски, — желательно ли вам допустить меня третьим к вашему завтраку?

И тут из-под одеяла высовывается восхитительная головка, свежая, смеющаяся, взъерошенная, которой, несмотря на мужской ночной колпак, никак не скрыть своего пола, без которого мужчины были бы на земле самыми несчастными из животных.

Чтобы убедиться, что компаньон капитана — не мужчина, достаточно было взглянуть на его бедра. Хорошенькая женщина, переодеваясь в мужское платье, и не думает хвастать тем, что похожа на нас, зная, что мужской наряд еще больше подчеркивает совершенство женских форм и соблазняет, подобно тому, как удачный парадокс поражает ум и придает правде видимость ложного с тем, чтобы лучше ее выявить.

Венгерский офицер направлялся в Парму[31 - Парма — основана этрусками; римская колония. После многочисленных перипетий в 1748 г. перешла дону Филиппу, затем его сыну Фердинанду. В 1802 г. Наполеон аннексировал Парму.] с депешами от кардинала Альбани, предназначенными премьер-министру инфанта герцога Пармского. Увидев француженку в наряде, я и думать забыл о Неаполе, тут же решив ехать в Парму. Я был уже пленен ее красотой. Венгру было под шестьдесят, и я считал их союз не совсем удачным. Видя, что мой офицер человек положительный, считающий любовь чем-то, не имеющим отношения к жизни, я был уверен, что он пойдет на соглашение, предоставленное ему случаем, и дело можно кончить полюбовно.

Я тут же покупаю карету и приглашаю капитана с его спутницей оказать мне честь и следовать в Парму вместе.

— Разве вам не надобно в Неаполь? — удивился офицер.

— Я передумал и теперь еду в Парму.

Мы порешили выехать назавтра после обеда и вместе отужинали. Беседа за столом целиком свелась к моему диалогу с тем из офицеров, который владел французским и прозывался Генриеттою. Находя ее все более восхитительной, но вынужденный считать ее продажной женщиной, я с удивлением обнаруживал в ней благородство и душевную тонкость, которые могут быть лишь плодом хорошего воспитания. „Кто она, эта молодая женщина, смешивающая возвышенные чувства с обликом циничной распутницы?“ — спрашивал я себя.

Карета была двухместная со скамеечкой. Великодушный капитан пожелал, чтобы я сел с Генриеттой, но я настоял на том, чтобы сидеть на скамеечке — как из вежливости, так и с тем, чтобы иметь перед глазами предмет своего обожания».




Г-жа де Фонколомб была явно взволнованна. Вопросов больше не задавала и вместе с Казановой довольно скоро перенеслась в Парму. Венгр заметил Генриетту на постоялом дворе в Чивита Веккья, она уже была в военной форме и проживала с одним пожилым господином. За два цехина она согласилась поменять компаньона и предалась ему, отказавшись от десяти луидоров, уже тогда выказав любопытную смесь низкопробной распущенности с порядочностью. Она пожелала отправиться в Парму с капитаном, рассудив, что ехать в Парму у нее такие же основания, как и в любое другое место на земле. Однако она заставила офицера дать ей обещание оставить ее в Парме и не искать с нею встреч, дав понять, что такова ее прихоть: менять сотоварища так же часто, как карету и лошадей. Так и случилось, только раньше, чем она предполагала: задолго до Пармы, не доезжая Реджио, мы уже условились, что венгр закончит путешествие в одиночестве в почтовой карете, и в тот же вечер Генриетта уже принадлежала графу Фарусси — имя, под которым Джакомо представлялся с тех пор, как покинул Венецию.

~~~


«В Парме я продолжал называться графом Фарусси: такова была фамилия моей матери, а Генриетта назвалась Анной д’Арси.

В Парме в то время только-только установилась новая власть: герцогство досталось инфанту — дону Филиппу, женатому на Мадам Французской, старшей дочери короля Людовика XV. Многочисленный блестящий двор, состоящий как из испанских, так и французских аристократов, последовал за двумя молодыми суверенами, так что в Парме слышалась лишь французская речь и трудно было поверить, что ты в Италии.

Это новшество пришлось не по душе итальянцам, как и нравы иностранцев — дурная смесь французской распущенности и испанской зажатости. Генриетте тоже очень не понравилось, что на улицах города столько французов, она боялась столкнуться со знакомыми, выдавая этим, что не свободна и что случай мог свести нас с ее мужем или любовником, которому не было уготовано места в нашем романе.

Я частично лишил мою восхитительную интриганку ее загадочности, заказав портнихе рубашки, юбки, чулки и четыре платья. Потеряв таким образом свое парадоксальное очарование, моя нежная подруга не стала от этого менее прекрасной и совершенно покорила мое сердце, каждой миг дня и ночи услаждая мои глаза и другие органы чувств.

Но Генриетта упорно ничего не рассказывала ни о себе, ни почему она оказалась в офицерском мундире, без иных средств к существованию, кроме своей красоты, предоставленная случайным встречам на постоялых дворах и дорогах.

— Я уверена, что меня ищут, — призналась она как-то, — и знаю, что меня без труда поймают, коли узнают. Ежели нас разлучат, горе мое будет непоправимо.

— Ты меня пугаешь. Может ли это случиться здесь?

— Нет, если я не попадусь на глаза какому-нибудь знакомому.

— Неужели кто-то из твоих знакомых может находиться в Парме?

— Думаю, это маловероятно.

Мне вскоре удалось заполучить список всех французов, приехавших в Парму. Генриетта не обнаружила там ни одного знакомого имени, и мы успокоились. Она призналась мне, что самая большая ее страсть — музыка, и я взял ложу в Опере, озаботясь, однако, тем, чтобы она не была слишком на виду. Но театр был невелик, и не заметить в нем хорошенькую женщину было просто невозможно.

Было ли счастье, которым я наслаждался с моею подругою, слишком совершенным, чтобы продлиться? Но не станем забегать вперед. Те, кто думает, что одной женщины недостаточно, чтобы сделать мужчину счастливым все двадцать четыре часа в сутки, никогда не обладал Генриеттой. При этом переполнявшее меня счастье, если можно так выразиться, было еще полнее, когда мы разговаривали, нежели когда я держал ее в объятиях. Она много читала прежде, в ней был такт и природный вкус, ее суждения выдавали зрелость ума, и, не будучи ученой, она рассуждала как математик, разве что не натужно и без претензий. И во все привносила некое дарованное ей от рождения изящество, всему придававшее очарование. Изрекая нечто важное, она не претендовала на какую-то особенную умудренность и неизменно улыбалась, ее суждения не выглядели тяжеловесными и заумными.

В этом месте рассказа г-жа де Фонколомб проникновенно и печально произнесла:

— Должно быть, мой дорогой друг, бедняжка была отнята у вас и произошло то, чего она боялась. Соперником вашим, вероятно, был бесчеловечный муж либо отец-тиран, если уж не сама смерть, ибо у меня нет сомнений, что такая большая любовь, как ваша, сохранилась бы до сей поры, в каждом возрасте доставляя вам все новые удовольствия, как весна, вечно молодая, заставляющая снова и снова распускаться цветы.

— Счастье на всю жизнь и впрямь можно сравнить с букетом, состоящим из тысячи цветов, перемешанных так искусно, что его можно принять за один цветок. Но подобная гармония не может длиться вечно. Срок нашего союза с Генриеттой, сударыня, вышел через три месяца.

Мы, без сомнения, были слишком счастливы, любя друг друга всеми силами души, будучи достаточными друг для друга, растворившись один в другом. Генриетта часто повторяла мне строки славного Лафонтена:
		Будьте друг другу миром прекрасным,



		Новым бессрочно, разнообразным,



		Живите лишь этим, иное не в счет».








Тут на глаза слушательницы навернулись слезы, Казанова, также сверх меры растрогавшись, услышал, как дрогнул его голос и отвернулся не в силах сдержать плача. Они не могли говорить, лишь переживать события давних лет: г-жа де Фонколомб, конечно же, сокрушалась о том, что ей не привелось познать такого счастья, Казанова — о том, что познал его и слишком хорошо помнил, что это такое.

Внезапно, поддавшись порыву, собеседница завладела рукой Казановы и сжала ее в своих руках. Так они сидели еще какое-то время, во власти единого переживания, сквозь слезы поглядывая друг на друга, не давая выхода своим чувствам, разве что вздохам. Прошло всего несколько дней, как они познакомились, но навсегда подружились благодаря тоске по чудесной страсти, некогда объединившей Джакомо и Генриетту.

~~~


— А вот и начало заключительного акта! — некоторое время спустя вновь заговорил Казанова. — Вот как для меня закончилось слишком совершенное счастье! Глупец! Ну к чему было так надолго застревать в Парме? Какое непоправимое заблуждение! Из всех городов мира, за исключением французских, Парма была единственным, которого следовало опасаться, и именно туда привез я Генриетту, в то время как перед нами был целый мир, и она слепо доверяла мне! Моя вина еще больше оттого, что она не скрывала от меня своих страхов.

— Увы, — вздохнула г-жа де Фонколомб, — я слишком хорошо догадываюсь, каким был эпилог вашей истории! Достаточно было, чтобы один из французов, заполонивших город, признал вашу Генриетту. Догадываюсь я и о том, что она не была одной из красоток, продающих свои ласки тому, кто больше даст. Ее своеволие было проявлением не распутства, но глубокой и благородной свободы, которую нечасто встретишь в женщинах, обычно рабынь своих мужей, отцов или собственных предрассудков. Видимо, обстоятельства вынудили ее рассчитывать лишь на свои собственные силы и при этом не терять себя из-за опасных возможностей, даруемых красотой.

«Генриетту действительно признали. Некий господин д’Антуан, о существовании которого она и не подозревала, но который, казалось, все знал о ней, однажды явился ко мне, прося передать ей письмо. Это был конец нашего блаженства. Моя подруга умолила меня не задавать ей вопросов относительно содержания письма, уверив в том, что речь идет о чести двух семейств и что нам должно расстаться.

— Бежим! Сегодня же вечером! — вскричал я.

— И поступим дурно, ибо господин д’Антуан решится дать моей семье доказательства своего рвения, предприняв розыски и подвергнув меня таким насильственным мерам, которых ты не выдержишь.

Генриетта была вынуждена вступить в переговоры с этим господином, черт бы его побрал! Они длились шесть часов, и было решено, что нам надлежит расстаться. Как только он ушел, она сообщила мне об этом, и мы долго вместе плакали в гнетущей тишине.

— Когда мне предстоит расстаться с тобой, моя обожаемая жена?

— Как только мы достигнем Женевы — места, назначенного для нашего расставания.

На ночь глядя мы покинули Парму. На пятый день прибыли в Женеву, одолев перевал Ченис по страшному холоду, от которого нам не повезло умереть. Мы спустились к постоялому двору „Весы“, куда на следующий день самолично явился банкир Троншен, чтобы передать Генриетте тысячу луидоров в обмен на письмо, которое она ему вручила. Он же достал для нее и карету, которая завтра должна была ее увезти. Это был ужасный миг моей жизни!

Последние сутки мы не нашли в себе иного красноречия, кроме красноречия слез и вздохов. Генриетта никак не способствовала зарождению во мне надежды, дабы смягчить удар, напротив убеждала:

— Раз необходимо нам расстаться, мой единственный друг, прошу тебя никогда не справляться обо мне, если же тебе случайно доведется узнать, кто я, забудь, если же ты встретишь меня случайно, сделай вид, что мы незнакомы.

Она попросила меня также не покидать Женеву раньше, чем я получу от нее весточку, которую она пошлет из первого же места, где остановится, чтобы поменять лошадей. На рассвете она уехала. Я смотрел ей вслед так долго, как только мог видеть ее карету.

На следующий день форейтор вернулся. Он довез ее до Шатийона. И передал мне письмо, в котором было одно лишь слово „Прощай!“. Этот человек рассказал мне, что до Шатийона добрались они без всяких затруднений и что далее госпожа отправилась по Лионской дороге. Я мог покинуть Женеву лишь на следующий день и провел в своей комнате один из самых грустных дней моей жизни. Я увидел на оконном стекле надпись, сделанную острой гранью алмаза, который я ей подарил:






Ты забудешь и Генриетту




~~~


О нет, я не забыл ее! Когда я думаю, что под конец жизни счастлив лишь воспоминаниями, мне верится, что моя долгая жизнь была скорее счастливой, чем несчастной, и воспоминание о Генриетте — бальзам для моего сердца».

Казанова смолк и ушел в себя, словно еще не очнулся от привидевшегося ему сна. Г-жа де Фонколомб, казалось, тоже погрузилась в упоительный сон, в котором очутилась благодаря рассказу, да так естественно, будто это были ее собственные воспоминания. Затем спросила:

— Вы так никогда и не узнали, кем была ваша Генриетта?

— Я никогда не узнал даже ее имени. «Не справляйся обо мне, если же тебе случайно доведется узнать, кто я, забудь».

— Не правда ли, странная просьба со стороны любящей женщины?

— Генриетта пожелала остаться сном, который привиделся мне в юности, но не переставал меня посещать. Она стала бы менее совершенной, будь у нее имя, муж, дети. Ее образ мало-помалу поблек бы в моей памяти, как годы сделали бы ее неузнаваемой.

— Значит, вы раскусили ее замысел! — воскликнула г-жа де Фонколомб.




Так за разговором прошла вся вторая половина дня. Низко стоящее солнце отражалось в красной и черной лакировке китайских комодов, словно в спокойной поверхности пруда. Послышался шум въезжающей во двор кареты. Это возвращалась с прогулки юная якобинка. Было слышно, как под колесами кареты скрипит гравий.

— Молодая женщина напоминает мне, каким я стал.

— Для Генриетты вы навсегда остались молодым, так же, как она для вас. Будьте уверены, что с возрастом — может быть и не коснувшимся ее сердца, а только внешнего облика, — не чувствуя в себе сил возродить в вас былую к ней страсть, она бы желала, чтобы вы еще раз испытали любовь и с чистой радостью в душе видела бы вас счастливым, пусть и с другой, в последний раз, — и таким же дорогим ей и соблазнительным, как тогда, когда вам было только двадцать четыре.

~~~


Г-н Розье установил стол на террасе, выходящей в сад, и накрыл ужин. За холмами, окаймляющими парк, блеснули последние солнечные лучи, и нежный июньский сумрак потихоньку завладел замком и купами деревьев.

Г-жа де Фонколомб любила это время суток; по ее мнению, стоило стемнеть — и незрячие начинали видеть то, что ускользало от зрячих. Она попросила Полину рассказать о ее прогулке.

Молодая женщина, однако, не была расположена подробно описывать красоты Богемских гор либо нравы здешних деревенских жителей, в столь же малой степени интересующих ее, как и, к примеру, дикари Патагонии, если только какая-нибудь местная селянка не попалась на глаза Казановы.

Г-жа де Фонколомб прекрасно понимала, что творится в душе гордячки: за ее неодобрительным видом скрывалась досада, которую она испытывала с тех пор, как разоблачила шашни Джакомо с Тонкой. Рассказ о прогулке был укорочен, поскольку ее в гораздо большей степени занимало то, что открылось ей за последние сутки. Она разразилась филиппикой, что весьма позабавило ее хозяйку. Обвиняемый, чью голову требовала на плаху извечного женского тщеславия юная революционерка, также молчал, не прерывая ее.

На еще чистом небе все чаще стали сверкать молнии. Г-н Розье подал лимонад и как ни в чем не бывало уселся между пожилой дамой и аббатом. Казанова держался чуть поодаль от остальных, как и подобало обвиняемому.

— Вы никогда не любили, — утверждала неутомимая ревнительница прав человека. — Вы были слишком увлечены тем, чтобы соблазнять, не важно кого. Вам годилось все. И потому ничто не было дорого. Вы даже не были способны по-настоящему желать, ибо надо отдать вам должное: вожделение владело вами в меньшей степени, чем непомерная, смехотворная претенциозность. Вы и победы-то одерживали лишь над кокетками, тем самым выказывая свою поразительную схожесть с ними и потакая их ничтожеству. И потому в вас меньше реальности, чем в персонажах итальянских фарсов, что были когда-то в моде, но безвозвратно устарели. Вы ищете в женщинах хоть каплю той подлинности и прочности, которых не хватает самому, поскольку они вас бегут, ибо вы — ходячая ложь. Чего искали вы столько лет на дорогах Европы? Что именно ускользало прямо из-под ваших ног? Вы всегда любили только себя и свою тень. Ваша жизнь вроде сказки, которую вы рассказываете себе, будто вы ребенок, но позвольте спросить: сами-то вы в нее верите?

Джакомо почел за лучшее встать и поклониться, после чего поцеловал руку г-жи де Фонколомб. Его порыв выглядел весьма куртуазно. Пожилая дама одна могла оценить этот поцелуй, предназначенный Генриетте. Она улыбнулась ему, оставшемуся в памяти прекрасным и нежным двадцатичетырехлетним любовником. Когда он сел на свое место, она обратилась к нему с такими словами:

— Мне ли не знать, что вы способны на самое большое чувство, дорогой господин де Сейнгальт. Удивительно, что Полина этого не чувствует, ведь источник вашего обаяния кроется в вашем внутреннем огне, в вашей жовиальности. Чтобы не ощутить этого, женщина должна быть начисто лишена души.

Не в силах остаться безучастной к провокационным словам в ее адрес, Полина, едва сдерживаясь от гнева, бросила:

— Вся сила обаяния господина Казановы кроется, как мне кажется, в его репутации, а репутация эта подобна славе памятников, доставшихся нам от античных времен, таких, как римский Колизей. И потому господин Казанова — не живой человек, которого можно любить, а знаменитое место, которое можно посетить и осмотреть.

— Ваша досада вводит вас в заблуждение, — парировала г-жа де Фонколомб. — Доказывая нам, что наш дорогой друг для вас ничто, вам надобно проявлять меньше огня, иначе мы вам не поверим. Высказываясь столь красноречиво, вы добьетесь лишь того, что шевалье сможет похваляться: она-де ко мне неравнодушна. И прекратите наконец это неправедное и никому не нужное судилище!

— Прошу прощения, сударыня. И вы тоже, сударь. Никакого судилища и быть не может, потому как к нему нет причины, и я допускаю, что говорила ради одного праздного удовольствия нанести нашему другу оскорбление, не найдя лучшей темы для разговора.

Новая словесная выходка окончательно рассердила ее хозяйку.

— Лучше сознайтесь, что господин де Сейнгальт не смог польстить вам так, как вы того требовали. Но об этом не могло быть и толка. Вы пожелали возбудить его ревность, чуть ли не отдавшись на его глазах капитану де Дроги! Куда как прекрасно! Так терпите, что он отплатил вам той же монетой, да еще с процентами, отдав и вашего кумира на час, и себя самого в объятия волшебнице! Но это не самое главное, есть нечто такое, чего вы просто не в силах пережить, а именно того, что мужчина, который вам интересен и которому не очень интересны вы, скомпрометировал себя с дочерью садовника. Вот что для вас непереносимо, не так ли? Подобный поступок уж ни за что не найдет оправдания в глазах подруги народа!

— Ну да! — подтвердила Полина. — В том-то и кроется его преступление! Ведь соблазнитель гнусно воспользовался тем, что бедняжка неразумна. Ему не пришлось даже покупать свою жертву, чтобы ослепить ее, было достаточно кружев и золотого шитья.

Тут Казанова счел необходимым вставить слово, обеспечив себе защиту, ведь даже самый тонкий и преданный адвокат, каким являлась г-жа де Фонколомб, не был способен проникнуть в святая святых его души.

Господь Бог, все ведающий и все проникающий, — и тот порой не удостаивает посетить потаенные закоулки нашего ума, ускользающие как от нас самих, так и от его Всевидящего ока. Зарождающиеся там мысли и затевающиеся там поступки выходят за рамки понятий добра и зла, и сам Создатель не в силах верно истолковать их.

— Я сын танцовщика и актрисы, внук башмачника, но мне тем не менее довелось беседовать с императрицей Екатериной и королем Фредериком, спорить с господином де Вольтером по множеству философских вопросов. Я приходился другом кардиналу и министру де Берни, мне покровительствовал герцог де Шуазель. Путешествуя, я немало повидал на свете, но именно в душах себе подобных открыл я самые поразительные пейзажи, и мне не понадобился корабль господина де Бугенвиля[32 - Бугенвиль, Луи Антуан, граф де (1729–1811) — французский мореплаватель, предпринявший кругосветную научную экспедицию (1766–1769), рассказанную им в «Путешествии вокруг света» (опубл. 1771 г.). Его именем назван самый большой из Соломоновых островов.], чтобы совершить кругосветное путешествие. Мне достаточно было открыть глаза и уши. Я познал все или почти все из того, что составляет человеческую природу. Я исследовал самые плодоносные и самые бедные ее слои. Я был свидетелем низкого и возвышенного в себе подобных, порой противоречащих друг другу, порой переплетенных в некое странное и завораживающее целое. Я и сам состою в равных пропорциях из того и другого. Я никоим образом не претендую на незапятнанную добродетель, что одна вам мила, но чревата ужасными последствиями, свойственными всему, что происходит от фанатизма…

— Что ж, — сухо перебила его Полина, — когда вы с помощью блестящих софизмов показали мне, что сами ваши пороки снимают с вас ответственность за то, в чем я вас упрекаю, может ли это внушить мне большее к вам уважение и должно ли мне менять свои нравственные начала на ваше сомнительного качества вино распутства, обильно разбавленное водой риторики?

— Сохраните же все ваши начала, Полина! Оставайтесь такой, какая вы есть! Я вас ни о чем не прошу, кроме, может быть, одного: прислушиваться иногда к мнению других смертных и принимать их непохожими на вас.

— Это будет не просто, — с усмешкой заметила г-жа де Фонколомб, — для ниспровергающей все и вся головки, более привычной требовать от других, чем слушать кого-то.

— Согласен, я много говорю, — с улыбкой признал Казанова. — Я — краснобай и чаще платил ближним словами, чем дукатами. В мире торговцев и банкиров, куда нас однажды заведет ваша демократия, дорогая Полина, ничего не будет стоить монета пустопорожних слов. Прелести простой человеческой беседы будут изгнаны из вашей республики лавочников, где на часы будут смотреть чаще, чем на небо. Надеюсь, этот мир будет процветать, в нем не останется места для несправедливости, и будет царить закон, ведь из него будут изгнаны благородство и великодушие. Не будет ни бедных, ни богатых, а потому станет бесполезным природное милосердие. При этом на смену жалости придет отвращение.

— Да, там не будет места ни постыдному богатству, ни чрезмерной бедности, — важно подхватила Полина. — Недостойное чувство жалости к ближнему, о котором вы толкуете, исчезнет. А ваше пресловутое благородство, эта гримасничающая маска, которую бывшее привилегированное сословие носило при дворе и в салонах наподобие карнавальной, будет развенчано республиканским законом, который выявит всю его ненужность.

— Сдаюсь, — с печалью в голосе проговорил Джакомо. — Обещанный вами мир не по мне, и, слушая вас, я утешаю себя тем, что мне осталось не так долго жить. Но вы заставляете меня меньше сожалеть, что я похитил у судьбы минутное удовольствие в объятиях Туанетты. Да, Полина, предметы моей любви принадлежали ко всем слоям общества, начиная с верхов и кончая низами, ибо я и сам — смесь всех состояний, слоев и званий, которые возможны в человеческом сообществе. Я крайне похож на время, в котором жил. Но там, где я познал счастье и свободу, вам видится лишь несправедливость и беспорядок.

— Беспорядок и был вашим единственным ремеслом, сударь. Вы извлекали из него большую выгоду, и я не удивляюсь, что обрели через него и счастье и свободу.

— Беспорядок, вкус к роскоши, азарт в игре, бесконечная погоня за удовольствиями были ароматом этого века, от него пахло весной, и он по сути не имел иных недостатков, кроме тех, что присущи юности. Наш век сочтут блудным сыном цивилизации. Вы заклеймили его за грехи, которые суть мелкие грешки и детские шалости, а вовсе не преступления. Да будет так! Вы заявляете, что повсюду введете царство Справедливости и Закона? Я бы аплодировал этому доброму начинанию, коли считал его возможным. Но, по моему мнению, лишь Богу принадлежит быть совершенным. Мы, люди, — безусловно, самое благородное из Его созданий, и наше благородство как раз в том и состоит, чтобы осознавать свое несовершенство, не забывать о наших слабостях. На что похожа свобода, которую вы желаете повсюду установить? Как мы уже видели, в худшем случае — это гильотина! В лучшем, как может быть нам предстоит увидеть, — грандиозный лабиринт, который покроет всю землю, из которого ничто и никто не сможет выбраться и в центре которого поселится какой-нибудь жуткий Минотавр[33 - Минотавр (греч. миф.) — критское чудовище с телом человека и головой быка, рожденное от союза Пасифаи и быка, которого Посейдон послал из морской пучины. Минос, царь Крита, стыдясь Минотавра, заключил его в Лабиринт и поставлял ему каждые девять лет семь юношей и семь девушек — дань, наложенную им на Афины за убийство своего сына. Тезей, попавший в Лабиринт в числе семи юношей, убил чудовище.], готовый сразиться с человеческой природой, если только ему не вздумается медленно пожрать нас всех.

О Туанет, крошечной пылинке среди себе подобных, в дуэли доводов двух оппонентов речи больше не было. Эта странная дуэль походила на любовную игру, с той лишь разницей, что наносимые удары и получаемые раны доставляли им более сильное наслаждение. К полуночи г-н Розье и аббат Дюбуа ушли с террасы, уведя с собой и г-жу де Фонколомб, надеявшуюся, что в такой час и в такую чудную ночь разгоревшийся поединок обретет постепенно менее философскую направленность. Однако, предвидя это, Полина поднялась вслед за своей госпожой, прервав тем самым дискуссию.




Казанова остался в одиночестве, им овладела самая черная меланхолия. Более часа пребывал он в состоянии полнейшего безволия. Затем с усилием встал и медленно взошел по лестнице с двойным маршем. В освещенной луной нише в эту ночь, как и во все другие, старый Сатурн пытался овладеть юной беглянкой. На середине лестницы Казанова остановился и вгляделся в скульптурную группу: в ночной полутьме могло показаться, что они страстно сжимают друг друга в объятиях. Ему пришло в голову, что желание — вечное свидетельство нашей слабости и несовершенства и что овладение предметом страсти лишь подтверждает наше несокрушимое влечение к противоположному полу — наиболее неизменный и, пожалуй, единственный закон жизнедеятельности человека, из которого проистекают остальные правила и установления, управляющие жизнью общества. И еще он подумал о том, что начиная со времен Солона[34 - Солон (640–558) — афинский законодатель и поэт, один из греческих мудрецов. Его реформы были первым шагом к демократизации афинского социального строя.] и до века, в который на свет появился Робеспьер, ни один философ или законодатель, пекущийся о справедливости и людском благополучии, не понимал, что вечный закон тяги к противоположному полу не может быть безнаказанно утеснен. Все эти безумцы, которых выдают за мудрецов, пытались истребить в нас чудесную энергию, влекущую нас соединиться с предметом вожделения и тем самым дающую способность стремиться к чему-то и многое понимать.

Подумалось и о том, что Полина и ей подобные, весь этот вооруженный народ, внезапно обрушившийся на Европу, захвативший даже Венецию, подчиняющий себе именем свободы другие народы, грабящий именем равенства, устраивающий резню именем братства, претендует установить в мире новый порядок, который, не имея ничего общего со святым несовершенством человеческой природы, будет опираться лишь на диктат так называемого разума, очищенного от любой случайности. Это такое же безумие, как и желание остановить движение небесных светил.

~~~


Казанова спустился по лестнице и вышел в парк. Он не мог и помыслить уснуть в том состоянии смятения, в котором пребывал. Сказанное Полиной задело его, словно он вдруг осознал, что его долгий земной путь и впрямь был чредой ошибок или, хуже того, низостей и обманов.

Он говорил сам с собой: то из его уст вырывалось нечто неразборчивое, то голос его крепчал, и он начинал размахивать руками.

Затем он перестал спорить со своей совестью, заставив умолкнуть обоих своих гениев — и доброго, и злого, чья бесконечная распря велась, ни к чему не приводя, на протяжении многих лет и все больше лишалась опор. Он постарался побороть свои сомнения и уныние, утешая себя, как обычно, с помощью самых приятных и льстящих его самолюбию воспоминаний.

Вот он, сорок лет назад, в доме свиданий, нанятом им неподалеку от заставы Мадлен, в стороне от шумного Парижа и нескромных взглядов: в то время он стал модной персоной и не мог позволить всяким докучным посетителям отрывать его от удовольствий.

Сколотив спекуляциями состояние под миллион ливров, он пожелал осесть и самым добропорядочным образом пустить свой капитал в рост. Обладая познаниями в химии, занялся воспроизведением на шелковых тканях способом набивки тех прекрасных рисунков, которые лионские мастера выделывали медленным и трудным ткачеством, отчего та же продукция получалась у него менее дорогой.

Словом, он сделался заправским делягой. Но Казанова не был бы самим собой, если бы к почтенному и прибыльному заведению — мануфактуре, возвышающей его в собственных глазах, не добавил бы удовольствия царствовать над двумя десятками работниц, хорошеньких как на подбор, старшей из которых не было и двадцати пяти. Расчетливый предприниматель и опытный химик, которым он стал, следуя за своим добрым гением, к сожалению, не одержал верха над султаном в гареме, который проснулся в нем под влиянием его злого гения.

С его темпераментом и ярко выраженным вкусом к разнообразию двадцать юных соблазнительных дев представляли собой камень преткновения, о который что ни день разбивались его благие намерения. Он проявил интерес к большинству из них, они же воспользовались его интересом, чтобы как можно дороже продать ему свою снисходительность. Планка была завышена в самом начале, с первой из них, и все последующие, по ее примеру, требовали от него дома, мебель, деньги, драгоценности. Каприз его обычно длился не более недели, и стоило ему бросить взгляд на новую фаворитку, он забывал всех предыдущих, продолжая, однако, выполнять их требования. Это завело его так далеко, что, не успел он оглянуться, на имущество мануфактуры был наложен арест. Ему оставили только самих дев, чье содержание сочли весьма разорительным. Он потерял и дом в Маленькой Польше, и лошадей, и экипажи, словом, все, что имел, и только что не угодил в тюрьму.

Нынче этот период жизни, невзирая на плачевный конец, вспоминался как один из самых ярких, который в конечном итоге доставил ему больше наслаждений и развлечений, чем все доводы разума. Всю жизнь он был неспособен сожалеть о чем-либо, но под старость стал жертвой ностальгических чувств, вызванных многими причинами. Как и прежде, мечтал он о славе и состоянии, но теперь мечтать приходилось как бы задним числом. Он жил то как принц, то как бродяга, а оканчивал свои дни чем-то вроде слуги, поскольку быть нищим бродягой более недоставало сил. Граф Вальдштейн был так добр, что взял Казанову на свой кошт, пусть и не совсем того, каким он когда-то был.

Его неприкаянная душа, сосланная в чуждую ему эпоху, находила успокоение в аллеях обширного парка подальше от людского жилья. Странная тишина нависла этой ночью над владениями графа и над округой. Небо оставалось по-прежнему чистым и лишь к востоку освещалось вспышками то ли зарниц, то ли молний. Он сел на пень на обочине лужайки, образовавшейся после того, как здесь потрудились лесорубы, и так и замер до самого рассвета, будто лист в безветренную погоду. Мысленно он долго был со своей гостьей, чья тонкая и благородная душа так легко настроилась на лад его души, затем стал думать о Полине, которая, казалось, вбила себе в голову отомстить за всех женщин, чью любовь он снискал. Затем в памяти вновь всплыла Генриетта — единственная из всех возлюбленных, с которой он не хотел бы разлучаться во всю свою жизнь. Слезы навернулись ему на глаза, он не стал их перебарывать, и поэтому его дыхание оставалось ровным. Он и не чувствовал, что плачет. Трудно было бы ему сказать, счастлив ли он этой ночью, как, впрочем, и все другие ночи на протяжении тех двенадцати лет, что он пребывал в замке Дукс ничтожным призраком среди сонма прославленных привидений из рода Валленштейнов.

~~~


Хладная заря застала его все в той же позе. Он вздрогнул и пришел в себя. И тут в нескольких шагах от него в чащобе послышался шум, словно кто-то продирался сквозь нее. Казанова затаил дыхание. Там тоже все замерло, разглядеть что-либо мешала еще не рассеявшаяся предрассветная дымка. Но сомневаться не приходилось: там прятался какой-то зверь, готовый выскочить и, как знать, наброситься на неосмотрительного любителя прогулок. Это могла быть и безобидная куропатка, и медведь — из тех, что водились в леске по соседству.

Казанова как вышел к ужину в камзоле и без шпаги, так и остался. Лучше было убраться подобру-поздорову с лужайки и спрятаться за толстым стволом дерева. В лесу не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка, и зверь, кем бы он ни оказался, мог и не учуять его.

В Джакомо не было ничего от Нимрода[35 - Нимрод — библейский персонаж (Бытие, X, 8—11), великий охотник («Он был сильный зверолов перед Господом…»).], и в лесных обитателях он разбирался, лишь когда они попадали к нему в тарелку.

Верхушки кустарника вновь закачались, на сей раз их движение было более неспешным и размеренным. Казанова держался настороже за скрывающим его деревом. Спустя минуту кусты раздвинулись, и стало ясно, что это за зверь. Вполне безобидный и слишком хорошо известный Джакомо.

Страх его как рукой сняло, он расхохотался: вылезшее из кустов лесное чудище как будто не услышало его смеха, во всяком случае, занятия своего не прервало. На это были причины: чудище, о котором шла речь — из разряда самых банальных, — развило кипучую деятельность, не терпящую прерывания. Оно состояло из двух живых существ: Туанет на карачках с задранными по самые уши юбками и примостившимся сзади нее со своим мощным авангардом Шрёттером. Захватив укрепленное место, он предавался разбою.

Глупая девчонка не просила пощады, напротив, казалась в восторге от своего поражения и охотно сдалась на милость победителя. Триумф Шрёттера сопровождался рыком, который минутой раньше показался бы Казанове воплем дикого вепря либо дракона внушительных размеров.

При виде малышки Туанон, отданной на растерзание мерзавцу, в Казанове ничто не дрогнуло. Вкус его к удовольствиям был настолько универсален, что он мог ценить их в любом виде и даже испытывать через других. Правда, он был не в восторге, что покорителем Туанет был этот пройдоха: выходило, что он самолично открыл тому дорогу в храм невинности и, не ведая того, вручил ключи от святилища чистоты. В противоположность бытующему мнению, если чувственность и не прибавляет ума тому, у кого его нет, то прививает необузданный вкус к плотским удовольствиям.

Закончив весьма выразительным хрюканьем и неповторимым брыканием жертвоприношение, то ли боров, то ли конь Шрёттер натянул спущенные панталоны, прикрыв ими то, что в нем было самого по-человечески симпатичного, а Туанон приняла обычное положение и поправила повязку на лице.

И тут выяснилось, что Казанова был не единственным зрителем этой великолепной сцены: едва спрятав причинное место, Шрёттер устремился к ближним зарослям и после отчаянной схватки выловил из них необычную дичь — довольно внушительных размеров, черную, своим пронзительным криком напоминающую птицу из семейства орланов, но не орла.

Шрёттер принялся разделывать эту птицу, проявив себя за этим занятием столь же впечатляюще, как и за предыдущим.

Из воплей одного и криков другого Казанова сделал вывод: Шрёттер застукал аббата, когда тот наблюдал за исполнением вечного наказа природы: поддавшись помимо своей воли нечистым мыслям, Дюбуа предавался мощному confiteor[36 - «Исповедаюсь» (лат.) — название католической молитвы.]. Но не таков был Шрёттер, чтоб из-за этакой малости оставить завоеванные рубежи: он сперва закончил с Тонкой, а уж потом занялся докучным соглядатаем, дав ему прочувствовать всю недостойность его поведения с помощью пинков, тычков и подзатыльников.

Ни возраст, ни нрав, ни сан Дюбуа не позволяли ему отвечать на бесспорные доводы Шрёттера, и злосчастный духовник г-жи де Фонколомб был прямо-таки немилосердно бит.

Честь приказала Джакомо встать на защиту безобидного состязателя Онана[37 - Библейский персонаж: Бытие, XXXVIII, 4—10 («Грех Онана»).].

Внезапно появившись из-за дерева, он растащил их. Туанон издала возглас удивления и разразилась слезами, стыдясь встретить здесь того, кого почитала за благодетеля и отца.

~~~


Казанове пришлось одолжить Дюбуа свой носовой платок, поскольку у того из уха и носа хлестала кровь. Несчастного очень заботило, что о нем станут думать, увидя его в синяках, с разбитым лицом.

— Скажете, что на вас напали бродяги и обчистили вас.

— А поверят?

— Готов поклясться на Библии, что все видел и спас вас.

— Да-да, извольте, только не на Библии.

— Нет, я поклянусь, ибо ложь, как и правда, не терпит компромиссов.

— Лгать, прибегая к Писанию, — смертный грех.

— Речь идет о моей чести, святой отец.

— Речь идет о вашем спасении.

— Сперва честь, а уж после спасение, но удовольствие, как вы знаете, я ставлю превыше чести.

— Вы богохульствуете.

— Я? А чем только что занимались в этих кустах вы?

— Не будем об этом!

— Пусть так! Однако чтобы засвидетельствовать вам свое уважение и дружеское расположение, обещаю: вечером, когда мадмуазель Демаре окажется в моей постели, для вас будет уготовано местечко в шкафу.

— Ах, избавьте меня от ваших шуток, даже если я их и заслужил.

— Г-жа де Фонколомб назначила вас судьей в любовном состязании между мной и барышней. А судья просто обязан с начала и до конца наблюдать за поединком, дабы удостовериться, что противники ведут себя без страха и упрека.

— Умоляю вас, сударь, прекратить насмешки.

— Это вовсе не насмешки, падре! В шкаф и точка! Будете, сидя в шкафу, возлагать своими собственными руками венок на голову победителя, понарошку, разумеется. Если же ваша скромность не позволяет вам взять на себя исполнение подобной роли, знайте: никто ничего не узнает о нашем соглашении.

— Ваш уверенный и серьезный тон мог бы заставить меня поверить, что вы не шутите, сударь, — проговорил аббат, не оставшийся равнодушным к предложению Казановы.

Видя, как загорелись глаза Дюбуа, Джакомо не мог удержаться, чтоб не пойти еще дальше и не сделать из арбитра союзника.

— Итак, предлагаю вам место в шкафу.

— Что от меня потребуется? — поинтересовался священник, изменив взгляд на вещи (шкаф в его глазах приобрел притягательность райских кущ).

— Для спектакля, который будет вам предложен, не хватает постановщика. Вот вы им и будете.

Озадаченный вид Дюбуа ясно давал понять: бывший кюре обители Вожирар не был вхож в театральные кулисы и не знал царящих там нравов и порядков. Вот Казанове и захотелось быть его наставником, лишь бы исполнилось то, что взбрело ему в голову.

— Главная задача постановщика — помочь артистам сыграть их роли с наибольшим блеском. Если по ходу действия требуется, чтобы актеры сидели, он должен обеспечить им стулья или кресла. Если изображается ужин — накрыть на стол. Если автор пьесы написал, что героиня принимает любовника лежа в постели, постановщик должен отвести ее туда и даже в случае нужды слегка подтолкнуть. Словом, без постели не бывать и шкафу.

Аббат ничего не ответил, но Казанова рассчитывал, что тому не терпится услышать конец.

— Однако наша несравненная Полина не очень расположена принять участие в комедии, то бишь в том фривольном жанре, в котором я неподражаем!

Аббат с серьезным видом кивнул: ему также было очевидно, что Демаре предпочитает трагедию и кровавую пышность эпопеи легкому очарованию галантного жанра.

— И все же нам придется привести диву к исполнению финального дуэта, ибо история без развязки вряд ли придется публике по душе, — закончил Казанова.

Публика, о которой шла речь, вновь одобрительно кивнула. Сделано это было с такой уморительной убежденностью, что Казанова едва удержался от смеха. Теперь уж не осталось сомнений: Дюбуа станет ему подспорьем во всех его начинаниях и, если надо, подтолкнет Демаре своей праведной и твердой рукой к алькову, где должен быть разыгран последний акт фарса.

~~~


До вечера не выходил Дюбуа из своей комнаты, видно, считая неприличным показываться дамам с разбитым лицом. Казанова заверил всех, что святой отец подвергся нападению пьяниц, которых в парке развелось видимо-невидимо, стоило сторожу оставить незапертой решетку. Г-жа де Фонколомб сделала вид, что поверила, однако не очень искусно, и поверить ей, что она поверила, было трудно. Она пожаловалась Казанове, что с тех пор, как Дюбуа вместе с ней путешествует по Европе, чего он только не натерпелся от пьяниц почти всех стран, где они побывали. Джакомо нисколько не удивился.

Догадываясь, что его любезная гостья не прочь позабавиться, он добавил, что аббат как истый мученик выказал столько стойкости в страдании и столько веры в Господа, что это убедило его самого вернуться в лоно церкви.

— Вас? — задохнулась его собеседница.

— Кого же еще, сударыня?

— Вы что, тоже выпили или произошло чудо?

— Но сударыня! Не верить в обращение, пусть даже и такое чудесное, — самой проявлять недостаточно веры.

— Да это и впрямь чудо! Ну разумеется! — подхватила она, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. — Я вам верю, мой друг. В этой истории слишком много шутовства, чтобы не поверить в нее всеми фибрами.

В этот момент в китайский салон, где только что было сделано невероятное признание, вошла Полина.

Г-жа де Фонколомб поделилась с ней переменой, произошедшей с их другом, добавив, что на все про все ушло менее часа.

— Господин Казанова и с Господом действует столь же стремительно и напористо, как с дамами, — вылетело из уст Полины.

— И, заметьте, с таким же успехом. Ощутите же сладкий аромат добродетели, исходящей от всего его существа! Бог и тот не устоял перед чарами нашего Друга.

Шуткам и насмешкам обеих дам Джакомо противопоставил серьезный и даже строгий вид, который хотя никого и не убедил, но породил бесчисленные вопросы и пересуды.

Он открыл им, что дважды в жизни испытал внимание Господа к своей персоне и даже подумывал, не удалиться ли ему в монастырь. Старый ветрогон вложил в свои слова столько искренности, что пожилая дама, несмотря на немалое удивление, чуть было не поверила ему. Зато Полина подчеркнуто изумилась, как это после двух знамений свыше он до сих пор не в рясе и не с самшитовыми четками, а с рубиновым крестом «Золотой шпоры».

— В юности мне и впрямь недоставало постоянства. Я стремился к добру, но, как говорят философы, охотнее следовал за судьбой.

— Которая принимала вид то одной, то другой хорошенькой мордашки, — вставила г-жа де Фонколомб.

— Дорога, ведущая к разврату, явно шире и удобнее, чем путь к спасению души, — заметила Полина.

— Напротив, пути, ведущие к удовольствию, узки, перегорожены тяжелыми дверьми, изобилуют темными лестницами, где ничего не стоит свернуть шею. Наслаждение почти всегда лишь награда за удаль.

Спор и далее продолжался в том же шуточном тоне. Казанова ничего иного и не желал, зная, что смехом и болтовней легче всего привести женщину к некоему закрытому ристалищу, где и решается исход любовного состязания, поскольку в женщинах развит непомерный вкус к словам и они быстрее привязываются к речам, нежели к тому, кто их произносит. Их пьянит ликер пустых слов и обещаний, и они легче поддаются обольщению. Женщины, как правило, не обладают таким живым воображением, как мужчины, и медленнее возгораются, но стоит этому произойти, и пожар уже не загасить, а самая прочная твердыня тает, как дымка.

Свирепая дева еще не дошла до такого состояния, однако ж находила удовольствие в беседе с шевалье и не замечала, что тот незаметно подводит ее к шуткам на любовную тему. И впрямь есть ли лучший предлог, чем спор о добродетели и вере, чтобы на самом деле вести диалог об удовольствиях?

Полина, конечно же, не поверила в излишне красноречиво преподанное обращение в веру бывшего распутника. Не заблуждалась она и относительно методов, к коим он прибегнул, но тем не менее отдавала должное мастерскому умению вести беседу и ощущала на себе ее действие. Словом, она уже слушала того, кто и не ставил себе иной цели, кроме той, чтобы женщины слушали его.

Под вечер голод выманил аббата Дюбуа из его логовища. Г-жа де Фонколомб распорядилась подавать ужин. Дюбуа пристроился в стороне: живая аллегория уничижения. Г-жа де Фонколомб попросила его рассказать о том, как он чуть было не расстался с жизнью, на что он махнул рукой, давая понять, что дело не стоит и выеденного яйца.

~~~


На следующий день, который пришелся на воскресенье, Казанова не явился к завтраку, и г-жа де Фонколомб вдвоем с Полиной пили шоколад. Без шевалье и его блестящих софизмов беседа была лишена приятности.

К десяти обе они отправились в церковь, в которую, несмотря на то что вход был со стороны деревни, можно было попасть не выходя из замка по переходу позади церковных хоров.

Полина, как обычно, лишь сопровождала свою госпожу в вертеп предрассудков. Она садилась рядом и терпеливо дожидалась конца службы, всем своим видом выражая крайнее порицание происходящего.

Однако в тот день внимание юной атеистки было приковано к спектаклю, который устроил Джакомо, сидя впереди всех в одном из кресел Вальдштейнов: закрыв лицо руками, он сотрясался словно в рыданиях, выказывая все признаки сильнейшего религиозного экстаза.

Г-жа де Фонколомб тотчас же узнала его по непревзойденной глубине вздохов и жару молитв. И только уважение к месту удержало ее от смеха. Полина также взяла себя в руки и перестала обращать внимание на необычного раскаивающегося грешника, одетого в малиновый фрак, панталоны желтого шелка и туфли со стразами на пряжках.

Аббат Дюбуа скромно держался среди простых прихожан и вышел вперед лишь к концу службы, чтобы представить г-жу де Фонколомб сельскому священнику и личному духовнику Вальдштейнов. Разговор велся по-французски и по латыни. Полина пыталась отыскать глазами Казанову, но тот исчез тотчас после ite missa est[38 - «Ступайте, месса закончена» (лат).].

Джакомо, конечно же, не надеялся, что его примут всерьез, но больше не страшился насмешек своей ярой противницы, которая, не в силах отказаться от колкостей в его адрес, отныне не могла и делать вид, что они незнакомы.

— Ах, как я раскаиваюсь в своих грехах! — вскричал он, ударив себя кулаком в грудь. Голос его пресекся.

— Но, дорогой друг, грехи ваши хоть и многочисленны, но, может быть, не так уж и тяжки.

— Их тяжесть как раз и состоит в их количестве.

— Слишком любить — не обязательно грешить, — произнес аббат, чье снисхождение с прошлой ночи прямо-таки не знало границ.

— Я был всего лишь презренным блудодеем, — не унимался Джакомо. — Но желаю окончить свои дни в самом строгом воздержании.

— Ваше решение как раз по вашему возрасту, — не удержалась, чтоб не съязвить, Демаре.

Но Джакомо только того и нужно было: привлечь внимание красотки к своей особе.

— Увы и ах! — трогательно согласился он. — Несмотря на все ваши прелести, дорогая Полина, даже вам не под силу сбить меня с пути истинного.

— Я и не собираюсь вставать на пути столь благородного решения.

— А вы попробуйте! Испытайте меня и увидите: я не лгу.

— Сударь, я вам верю на слово.

~~~


Поднимаясь из-за стола, г-жа де Фонколомб покачнулась. Полина и Розье, зная, что она подвержена головокружениям, засуетились вокруг нее, не выказывая при этом особого волнения, и увели ее.

Казанову навестил Монтевеккьо, прибывший из Дрездена, где на него была возложена обязанность снабжать итальянской живописью галереи курфюрста[39 - В Священной Римской Империи — князь, имевший право участвовать в выборах императора.]. При нем было письмо от княгини Лихтенштейнской, которая проследовала из Вены в Берлин. Не заехав в Дукс, поскольку была обременена неотложными делами, она извинялась перед г-жой де Фонколомб и приглашала ее навестить ее в Дрездене, где рассчитывала пробыть еще несколько дней.

Монтевеккьо торопился в Прагу и не стал задерживаться. Джакомо и не пытался его удержать: тот продолжил путь, как только подали свежих лошадей. Полине, все это время остававшейся возле своей госпожи, не привелось свести с ним знакомство; свесившись из окна, она увидела лишь, как взметнулась пыль, когда карета в высшей степени приятного молодого человека покинула двор.

В девять сели вечерять. Г-жа де Фонколомб, улыбающаяся, приветливая, была уже на ногах и в особом расположении духа. На ней были ее лучшие украшения, волосы тщательно убраны, щеки слегка подкрашены, как когда-то было модно в Версале и Париже. Казанова отвесил ей комплимент по поводу столь скорого и полного восстановления сил и ее внешнего вида.

— Я лишь пытаюсь выносить самое себя и не противиться тому, что со мной сделали годы, как попыталась бы, если нужно, носить тяжелое и устаревшее облачение, не подавая виду, чего это стоит. У каждого из нас всего по одному такому облачению, и каждому следовало бы поступать подобным образом.

— А мне, бывает, такое примерещится, — признался Казанова, — что мой ум в своем старом облачении начинает выдавать всякую чушь, и я слишком поздно спохватываюсь, что ныне я всего лишь пугало.

С этими словами он бросил в сторону Полины трогательный и робкий взгляд, надеясь, что она снизойдет до него и станет ему противоречить. Но она, как известно, кичилась тем, что ни к кому не имела снисхождения.

Розье подал фрикассе из лягушачьих бедрышек, которое приготовил, не обращая внимания на неодобрение Фолькирхера и других слуг, привлеченных на кухню запахом чеснока. Г-жа де Фонколомб поблагодарила его и пригласила разделить с ними трапезу.

— Любовные арии этих несчастных существ более не нарушат нашего сна, — заметил Казанова, — также стоило бы поступить и с некоторыми тенорами Итальянской оперы Дрездена. Слава этого заведения держится не столько на искусном пении, сколько на том удовольствии, которое предоставляется посетителям в антракте — фараон на нескольких карточных столах.

— В Дрезденской Опере играют в фараон? И курфюрст позволяет? — поразилась г-жа де Фонколомб.

— Не бескорыстно, конечно. Третья часть каждого банка, который там держат, принадлежит ему.

— Было бы весьма любопытно послушать музыку, нотами которой служат флорины и дукаты.

— Дрезден — в одном дне езды отсюда, сударыня, и княгиня Лихтенштейнская будет счастлива видеть вас.

Тут Казанова прочел письмо, доставленное Монтевеккьо.

~~~


Отъезд был назначен на раннее утро следующего дня. И хотя Казанова взывал к благоразумию г-жи де Фонколомб, едва оправившейся от недомогания, и просил повременить с отъездом денек-другой, та заявила, что давно собиралась побывать в Дрездене — единственном городе Европы, где она еще не падала в обморок.

Узнав от Казановы, что там, как почти по всей Германии, превосходные окулисты, она велела взять и Тонку, чья судьба не оставляла ее равнодушной, чтобы заказать ей там искусственный глаз.

Когда Тонке сказали об этом, она бросилась в ноги своей благодетельницы. Шрёттер перевел на немецкий слова благодарности, из коих выяснилось: она не поняла, что ей изготовят стеклянный глаз, избавив от необходимости носить повязку, и думала, что окулист изготовит ей настоящий глаз.

Радость ее была так велика и так простодушно изливалась, что все были тронуты. Полина с Казановой, кажется, впервые в чем-то сошлись друг с другом и благодарили г-жу де Фонколомб.

С шести утра запрягли лошадей в берлины. Казанова занял место рядом с г-жой де Фонколомб, пожелавшей, чтобы Тонка села напротив них на скамеечку; Полина, Розье и аббат Дюбуа разместились во второй карете. Из белья и одежды захватили с собой лишь необходимое.

Казанова с г-жой де Фонколомб оказались в приятном обществе друг друга. Тонка, прижавшись к стеклу и нимало не заботясь, что о ней подумают, восторгалась всем, что видела, и старики прерывали беседу, чтобы послушать проявления незамутненной радости и разделить ее с нею.

— Я вас понимаю, такая невинность кого хочешь соблазнит, — сказала г-жа де Фонколомб. — И будьте уверены, вы ничего не отняли у этой девочки, поскольку такая душевная простота — божья благодать, которая устоит при любых обстоятельствах.

— Я лишил ее невинности, и, что бы вы ни говорили, это меня мучает.

— Уверяю вас, подобная совершенная невинность может сколько угодно расточать себя и все равно ничуть не уменьшится.

Простая крестьянка, по мнению собеседницы Казановы, обладает большим очарованием, чем гордячка Полина, заявляющая о себе, по примеру своих образцов, как о подлинной представительнице народа, которого она не знает и скорее всего презирает.

— Так что, мой дорогой друг, я вас не порицаю за то, что вы хотите совладать с нашей якобинкой, пусть вам даже придется прибегнуть к хитрости, вы нанесете урон лишь ее тщеславию, что же до ее добродетели, я не думаю, что она настолько велика, что стоило бы ее щадить. Полина так своенравна и так много мнит о себе, что вам, может быть, и удастся убедить ее в истинности вашего обращения, лишь бы она воображала, что ей одной известно о вас нечто такое…

— Именно так я и собираюсь действовать, чтобы последнее слово было за мной.

— Я же буду с восхищением наблюдать, как знаменитый Казанова возвращается к вере и готовится надеть рясу. Попробую и аббата уговорить не проявлять на сей счет сомнений.

— Об этом не беспокойтесь. Аббат готов хоть завтра причислить меня к лику святых.

— Не спрашиваю, как вы добились этого, — засмеялась она, — но бедняга Дюбуа из тех, кого легко сделать сговорчивым. Лишь однажды в жизни он проявил смелость, отказавшись присягнуть атеистам, и уверен, что этим раз и навсегда заработал спасение.




Незадолго до полудня путешественники остановились передохнуть и расположились на обочине. До самых холмов, за которыми начинались владения курфюрста, тянулись лужайки и перелески. Не было видно никакого жилья, местечко было выбрано очень живописное. Г-н Розье вытащил корзины с провизией, заготовленной в дорогу. Расположились в тени большого дуба. Тонка расстелила на траве скатерть, а Розье достал подушки: г-жа де Фонколомб пожелала, чтобы все оставили церемонии и никто никому не прислуживал.

Тонка премного удивилась этому революционному нововведению, как и всему остальному, что произошло с утра, но быстро освоилась с либеральными правилами и с аппетитом набросилась на еду. Ее восторги по любому поводу всем доставляли удовольствие, а аббат посматривал на нее с особой нежностью.

К концу дня добрались до Дрездена. Низкое солнце делало ослепительными фасады высоких домов, выкрашенных в яркие цвета, и памятники с тонко орнаментированными фризами. Позабыв обо всем на свете, затаив дыхание, крестьянка из Дукса взирала на дивное зрелище. Однако высота домов, толпа на улицах внушали ей страх. Самые обычные творения цивилизации повергали ее в глубочайшее изумление.

~~~


Остановились в «Саксонии», заняв весь первый этаж. Вдоль всего этажа шел балкон. Г-жа де Фонколомб поселилась в самой середине, ее комната представляла собой скорее гостиную, где можно было собираться. В глубине был альков, две застекленные двери вели на балкон, который в этом месте расширялся так, что там можно было собираться небольшой компанией. По вечерам фонарь на испанский манер освещал весь балкон.

Полина заняла соседнюю комнату, также просторную, с французской постелью, которую ей предстояло делить с Тонкой.

Казанова поселился в коморке в конце балкона, как нельзя лучше соответствующей его намерениям: она была смежной с комнатой Полины, а задвижка на потайной двери была лишь с его стороны. Зная, как крепко спит Тонка, он мог бы с помощью своего доброго ангела проникнуть к Полине, даже не пользуясь окном.

Г-н Розье и аббат разместились в большой комнате с двумя кроватями на другом конце этажа.

Оправившись от дороги, поужинали раньше обычного у г-жи де Фонколомб, которую дорога утомила. На сей раз пища была приготовлена не г-ном Розье. Казанова спросил шампанского и, несмотря на протесты Демаре, стал развлекаться тем, что слегка спаивал Тонку, которая пришла в такое веселье, что повалилась на пол, задрав ноги. Из-под юбок мелькнули черные панталоны. Сей необычный факт обрадовал г-жу де Фонколомб, и она шутки ради поинтересовалась у Полины, не по ее ли совету малышка носит траур по своей невинности. Ко всеобщему удивлению и словно бы не замечая, насколько это смешно, Полина ответила, что печется о нравственности этого недалекого существа.

К девяти вечера все разошлись по своим комнатам. Фонарь был погашен. Джакомо еще долго не ложился и в задумчивости сидел на балконе перед своей дверью.

Его тяга к Полине не была в сущности настоящей страстью, скорее он стремился к тому, чтобы последнее слово оставалось за ним, а не за этой гордячкой. Иные женщины, которых, ему казалось, он когда-то любил, также были его противниками, которых случай скорее противопоставил ему, а не поставил на его пути. Когда любовь — не производное искреннего огня в душе, она легко превращается в некую дуэль, которая может длиться, и не до первой крови. Само удовольствие в таком случае имеет тяжкий аромат и горький привкус. В таких отношениях больше сладострастия, чем чувственности, а наслаждение причиняет боль.

Ему вспомнился Лондон, Шарпийон, его пагубная страсть к ней, навеки оставившая в нем неприятный осадок.

Затем мысли его бродили по менее мучительным воспоминаниям, причем иные события имели место в этой самой гостинице, в той комнате, которую заняла пожилая дама, и на этом самом балконе. Отсюда был виден дом, где жила его мать до своей смерти, последовавшей двадцать лет назад. Чуть дальше, в той же стороне жил его брат Джованни, уважаемый всеми директор Академии Изящных Искусств Дрездена. В противоположном направлении находился дом его сестры Марии Магдалены Антонии.

Подумалось: в будущем сохранится память о Джованни, непременно о Франческо, другом его брате, художнике-баталисте, и даже об актрисе Занетте, их матери, но, уж конечно, не о нем, Джакомо, авторе многочисленных трудов по философии, истории, политике, математике, которые уже сейчас, при его жизни, канули в Лету. От него не останется ничего, кроме нескольких паршивцев, которым не следовало бы и появляться на свет, либо слишком красивых нимф, таких, как Лукреция, с которой иными ночами он забывал о своем отцовстве.

Никогда еще Джакомо до такой степени не чувствовал физической усталости, проистекающей от возраста, а может, и от всего его существования, вся тщета которого вдруг с устрашающей ясностью представилась ему. Он так жадно и ненасытно жил, с такой расточительностью отдавал времени себя, столько всего перечел, написал, столько любил, столько свершил и столько сам же и поломал… и ничего из всего этого не останется? Никакого следа его пребывания на земле?

~~~


Снова подумалось, что ему никогда уж не увидеть Венеции, так жестоко обошедшейся с ним, да и самой попавшей в руки якобинской канальи. По странному стечению обстоятельств свои дни он окончит недалеко от Дрездена, который был второй, а возможно, и первой родиной Казановых. Этот возврат к тем, кто ему был близок по крови — Занетте, Джованни и другим, — бесконечно удалял его от него самого, Джакомо Венецианца, и погружал в грустные думы: Занетты и Джованни больше не было, сестра Мария Магдалена, племянница Терезина, другие племянники… он не хотел их видеть, не потому, что был с ними в ссоре, а просто его с ними ничто не связывало. Старость делала Джакомо чуждым всему, что имело отношение к настоящему.

Устремив взгляд в темные дали прошлого, в которых дрожали бесчисленные звездочки его привязанностей, он предавался размышлениям, а в это время с другого конца балкона к нему незаметно подкрадывалась тень. Он вздрогнул от неожиданности. Это был аббат Дюбуа в домашнем шелковом халате, еще больше, чем сутана, делавшем его длинным и тоскливым, как пост.

— Я знал, что вы бодрствуете, ибо балкон этот — очень подходящее место, чтобы мечтать, на нем отчего-то вовсе не клонит ко сну.

— Вы пришли исповедовать меня? — пошутил Казанова.

— Увы! Скорее исповедаться самому.

— Насколько мне известно, вы благоразумно утоляете свои желания еще до того, как они хорошенько вызреют.

— Если бы вы только знали, как я страдаю, вы бы не стали шутить, — с едва сдерживаемым жаром проговорил аббат. — Ибо я люблю! Люблю отчаянно! Безнадежно!

— Поздравляю и, уверен, Бог возвратит вам вашу любовь стократно.

— Речь вовсе не о Боге.

— Вот как! Значит, об одном из его созданий? Так-так! Господь не станет ревновать к одному из своих собственных детей.

— Речь идет о самом ничтожном из них.

— Стало быть, обо мне?

Некоторое время разговор продолжался в том же духе: один стонал и едва удерживался от рыданий, другой вполголоса зубоскалил. Дюбуа все не называл имя околдовавшей его красотки, но Казанова и без того догадался. Наконец, словно опасаясь, как бы не пробил его последний час, аббат на одном дыхании выпалил, что предметом его роковой страсти является Туанет. Он рассчитывал получить ее расположение за четыре дуката, которые выиграл у г-жи де Фонколомб, и уже внес задаток.

— Вы уверены, что она поняла, чего вы хотите? — притворно забеспокоился Джакомо.

— Она взяла дукат и тотчас же наградила меня поцелуем.

— Из чего следует, что вам полагается еще три поцелуя.

— Я готов на жертвы ради любви, — в экстазе проговорил Дюбуа.

— При условии, что сами пропоете introït[40 - Молитва, которой священник или хор открывает мессу: входная.] и устроите для себя самого мессу. У вас что, нет привычки в такого рода делах?

Дюбуа не стал обижаться, ему с таким трудом удалось выдавить из себя главное, что дальше пошло легче.

— Раз уж выдалась такая чудесная ночь… — начал он.

— Прямо-таки созданная для любви, — подхватил Казанова.

— О! Прошу вас, не прерывайте меня!

— Молчу.

— Раз уж выдалась такая чудесная ночь…

— Это вы уже говорили.

— И вам как будто нравится сидеть на балконе…

— Понял: вы желали бы занять мою постель с тем, чтобы исповедовать там грешницу, а мне предлагаете провести ночь на балконе.

— Если балкон вам почему-либо не нравится, мой дорогой Казанова, вы могли бы занять место Туанет в постели рядом с барышней.

Ночь была такой непроглядной, что Джакомо не удавалось разглядеть выражение лица падре и его глаза, по каковой причине он выслушал его, не покатившись со смеху, забавляясь лишь тем, что выдвигал всяческие возражения, и так и эдак обмозговывал дело с одной целью — разговорить Дюбуа и заставить его во всей красе показать свою глупость. Под конец же заявил, что, получив недавно знак свыше, он никак не может содействовать делу, внушенному не иначе как дьяволом.

— Но моя любовь к этому дитя искренна, — стал протестовать падре.

— Нет и нет! Ведь это мирское! И с точки зрения Господа недостойно: Туанет невинна, вы священник — преступление будет двойным.

— Но разве вы сами уже не воспользовались этой невинностью?

— Увы! Я полон раскаяния.

— Я оставлю ее при себе.

— Вам не стоило покидать Францию: говорят, священникам там теперь позволено жениться.

— Она будет моей домоправительницей…

Дюбуа так его уговаривал, что Джакомо утомился от затеянной им самим игры и думал лишь о том, как бы избавиться от докучного собеседника, встал и снял засов с двери, ведущей в соседнюю комнату. Длинный, как жердь, костлявый Дюбуа тут же и исчез за ней: казалось, мерзкая ворона превратилась в бесплотный дух.

Джакомо задвинул засов на двери, оставив святого отца на попечение Всевышнего: Полина и Туанон спали с закрытыми окнами и ставнями, так что Дюбуа не мог выйти оттуда незамеченным.

~~~


Наутро все собрались за завтраком у г-жи де Фонколомб. Отсутствовал только аббат. Розье сказал, что не видел его со вчерашнего дня, ни в постели, ни где бы то ни было еще. Г-жа де Фонколомб решила, что не стоит волноваться, ведь Дюбуа подвержен бессоннице, которая заставляет его сменять сутану на мирское платье и выходить на прогулки, где его ждет отнюдь не вино причастия.

Г-жа де Фонколомб попросила Розье снести письмо, адресованное княгине Лихтенштейнской, придворной курфюрста, в замок Пильниц. Вместо Розье прислуживала Тонка. Казанова наблюдал за ней, пытаясь прочесть по ее лицу, что произошло ночью. Но по ней, как обычно, ничего нельзя было прочесть, кроме того, что она отменно выспалась. Может, она все же уступила Дюбуа? Пытался он разглядеть смятение и в поведении Демаре, но также безуспешно: они словно сговорились молчать и не подавать виду. Ему даже пришло в голову: а что, если они обе отдались аббату…

Гоня от себя эту нелепицу, он резко встал из-за стола, извинился и прямо через окно шагнул в спальню барышни.

То, что представилось там его глазам, не могло удивить человека, уже знакомого с несколько необычными привычками аббата: тот всю ночь провел в платяном шкафу. По всей видимости, ему там так понравилось, что он остался до утра, предаваясь тайным усладам в окружении девичьих нижних юбок, источающих odor di femina[41 - запах женщины (лат.).].

Джакомо вытащил узника, пребывавшего в блаженном состоянии, из шкафа, и тот поведал ему о ночи, проведенной среди женского белья.

— Но как случилось, что вас не раскрыли? — удивился Казанова. — Ведь вы храпите, как целый гренадерский полк.

— Я уснул лишь утром, после того, как чаровница Тонка изъяла из шкафа белье для барышни.

— Так, значит, она вас видела?

— Наверняка. Но не выдаст, потому как любит.

— Да, не выдаст, — повторил Казанова вслед за аббатом, придя в дурное расположение духа, — но по другой причине: она так глупа, что мужчина в шкафу не удивил и не напугал ее.

— Разве я так страшен? — раздраженно спросил аббат.

— Ваше лицо отталкивающе, так что любого напугает до полусмерти, и весь вы такой безобразный, что самая отъявленная потаскуха позволит вам лишь отпустить ей грехи.

— Значит, Тонка меня любит, ведь она не потаскуха.

— Она и впрямь всего лишь дурочка.

Казанова привел аббата к г-же де Фонколомб, никто не задал ему ни одного вопроса. Тонка поднесла ему чашку с шоколадом и как ни в чем не бывало продолжала сновать туда-сюда; похоже, никакого сговора между ними не было. Наблюдая за ее поразительным самообладанием, Казанова сделал вывод: она не выдаст Дюбуа, поскольку ее беспредельная глупость обеспечивает ту же надежность, что и самое здравое мышление.

~~~


В полдень вернулся Розье с письмом, в котором г-жа де Фонколомб и шевалье де Сейнгальт приглашались во дворец Пильниц, где их ожидает курфюрст.

Г-жа де Фонколомб велела запрягать, и тотчас после обеда они выехали. Демаре взялась тем временем отвести Тонку к окулисту. Аббат напросился с ними, любопытствуя взглянуть на стекляшку, которая добавит прелести его будущей домоправительнице.

По дороге г-жа де Фонколомб дала полюбоваться шевалье бриллиантом, который красовался в этот день на ее руке: камень отличался не только красотой, но и тем, что был огранен на венецианский манер. Удивившись, что дама в летах не смогла удержаться от тщеславного желания похвастаться перед ним дорогим украшением, Казанова сперва был в замешательстве и никак не выражал всего восторга.

— Ваше молчание меня удивляет, и я охотно вам верю, когда вы утверждаете, что не всегда признаете своих детей.

При этих словах, произнесенных тоном легкой насмешки и даже слегка фамильярно, озадаченность Казановы достигла апогея.

— Детей, но не бриллианты.

Он взглянул на свою спутницу, чьи подслеповатые, но полные доброжелательности глаза, казалось, искали его взгляд.

— Кажется, я и впрямь ему отец! — воскликнул он под влиянием пронзившего его воспоминания.

— Благодарю, мой нежный друг, — прошептала пожилая дама. — Но не будем об этом, пусть тайна, так долго окутывающая наше прошлое счастье, и впредь остается тайной!

Джакомо с уважением отнесся к душевной тонкости спутницы и счел нужным хранить молчание. Запах духов, которыми она сбрызнула свои седые волосы, всколыхнул в нем воспоминание об одной очень давней весне. Это благоухание, может, слегка и стерлось в памяти, но не утратило своей обольстительной силы. Простыни, сложенные в шкафу, мало-помалу пропитываются тонким ароматом лаванды — так и наша память упорно хранит то, что когда-то напитало ее.

Джакомо завладел рукой своей подруги прежних лет и поднес ее к губам. Она охотно позволила ему это, улыбнулась и сказала, что ее глаза, навечно обращенные в прошлое, и теперь еще видят молодого человека прекрасной и благородной наружности и что ей наконец довелось удостовериться, что это был не сон.

— Вы сомневались, существовал ли на самом деле этот молодой человек?

— Он называл себя шевалье, но не был им, поскольку фортуна, обделив его состоянием, сделала его принцем. Он был настолько любезным кавалером, что можно было усомниться, не существовал ли он только в романах, которые сочинял каждый день.

— Вы хотите сказать, что он лгал?

— Этот совершенный любовник мог лгать лишь по причине чрезмерной скромности. Порой мне казалось, что он лжет по доброте душевной. Он был способен одарить любовью, даже если не любил, подобно тому, как охотно раздавал золото, которого у него не было.

~~~


Всю вторую половину дня они провели с княгиней Лихтенштейнской и курфюрстом, который устроил им пышный прием. Курфюрст явно отдавал предпочтение всему французскому, и немудрено: после революции из Версаля и французских провинций бежало множество талантливых людей, способствовавших расцвету его владений. Княгиня Лихтенштейнская, которой ее сын граф Вальдштейн писал весьма редко, узнала от них новости о нем. Как обычно, она жаловалась на то, что наследник рода Валленштейнов путешествует по Европе с одной целью: покупки лошадей. Эта неуемная страсть ставила его в ее глазах на одну доску с перекупщиками и барышниками, с которыми он проводил большую часть времени.

Курфюрст знал г-на де Сейнгальта лишь как сына прекрасной Занетты, которую он видел на театре, и как брата покойного директора своей Академии Изящных Искусств. Джакомо, в котором княгиня видела к тому же нечто вроде слуги своего сына, пришел в скверное расположение духа. Подчеркнуто восхищаясь красотами разбитого на французский манер сада и китайского павильона, он почти не принимал участия в беседе и вел себя, как и подобает тому, кто всего лишь чей-то брат, чей-то сын, чей-то слуга и сам по себе мало что значит.

Курфюрст пригласил г-жу де Фонколомб на ужин в тесном кругу приближенных. О Казанове не было речи, поскольку само собой разумелось, что господин, сопровождавший ее, также получит место за столом. Г-жа де Фонколомб нашла возможность отклонить предложение под предлогом своих лет и нездоровья. Курфюрст подал ей локоть и повел к карете. С другой стороны ей помогала княгиня. Казанова смиренно держался позади знати, история которой насчитывала сотни лет и изобиловала героическими предками. Джакомо был «принцем» лишь в глазах тех, кто его любил. Нынче он был стариком, бесславно плетущимся к смерти на почтительном расстоянии от важных лиц с громкими именами.




По дороге обратно г-жа де Фонколомб нашла для своего друга слова участия, способные вернуть ему уважение к самому себе, смысл которых сводился к следующему: ослепленные собственной славой и блеском собственных изображений на золотых и серебряных монетах, сильные мира сего за репутациями, титулами, состояниями и внешним лоском не замечают людей. Чем ты выше на социальной лестнице, тем дальше и от себя, и от человеческой природы. Почувствовав, что Казанова несколько приободрился, она продолжала:

— Однако и не самое худшее общественное устройство далеко отстоит от идеального, где какой-нибудь безродный человек легко завладеет властью над остальными благодаря тому или иному дару, хитрости или попросту милостивой к нему фортуны. Подобное превосходство над другими — игра случая: долго оно не длится и возвращается к своим истокам. Только время, измеряемое веками, способно породить законную власть и привилегии. Добродетель и та не дает права управлять другими людьми, ибо в силу строгости своих правил и чрезвычайной простоты своих основ она повсюду противопоставляет себя самой жизни, тогда как одному Богу позволено вмешиваться в бесконечное переплетение добра и зла. Робеспьер, бывший, без всяких сомнений, весьма добродетельным человеком, в несколько лет стал самым кровавым тираном, а гильотина, превратившись в обыденное орудие его преступлений, как ни странно, одна смогла положить им конец. Эта самая добродетель — лишь ложное достоинство, что рядится в благородство, которого ей недостает, либо инструмент самонадеянной власти, которую якобы осуществляет. Это корона, которую всякий сброд всегда готов возложить на свою голову. Это маска, которую носит честолюбец и которая, вместо того чтоб скрывать его, выдает. Увы, — продолжала она, — благородство отдельной личности заключается в богатстве одежды и изысканных манерах, ибо благородство, как и все человеческие качества, — всего лишь видимость. Но это видимость без обмана. А вот закладывать в сердца любовь к добру, наделять душой, придавая тем самым смысл и подлинность театру теней, которым является человеческое общество, — это Божья прерогатива. Узурпаторы, угнетающие ныне Францию, заставили народ поверить, будто разум и способность к суждению, равно свойственные всем людям, являются инструментами справедливого и дальновидного правительства. Неужто они и впрямь думают, что мы, как часы, состоим из пружинок и винтиков и что простые механические силы объясняют индивидуальные движения души или умонастроение нации? Я думаю, человеческие законы важны не сами по себе, а своей давностью. Не клеймят ли здесь то, что в ином месте вменяется в обязанность? В том смятении, в котором мы пребываем в силу немногих знаний о нашей собственной природе, не является ли наибольшей мудростью уважение к закону по одной-единственной причине: его почтенного возраста, и к обычаю только потому, что это обычай? Конечно, от древних времен с их варварскими нравами нам остались несправедливые установления и жестокие нравы, которые следовало бы уничтожить. Но судьи давно уже перестали следовать им. Так нужно ли было потрясать до основ и выкорчевывать то, что подлежало усовершенствованию? Стоило ли рубить дерево целиком, если оно нуждалось лишь в обрезке?

Казанова внимал мудрым речам г-жи де Фонколомб. Благодаря всем милостям, которыми его осыпал некогда его добрый гений, благодаря возможности, которую счастливое время просвещения предоставило сыну танцовщика и актрисы, одолеть все ступени общества, побывать во всех его состояниях, от самого скромного до самого могущественного и даже беседовать с королями, Джакомо ни во что не ставил унижения и невзгоды, которые ему пришлось вынести. Этот обычный человек, которому его век, за исключением великой судьбы, которой он и не был достоин, даровал блестящее существование и неисчислимые удовольствия, чувствовал себя крошечной веточкой срубленного дерева, погибающего вместе с ним.

~~~


Ужинали, как и накануне, в комнате г-жи де Фонколомб. На этот раз Розье сам приготовил судака, которого на его глазах утром выловили в Эльбе, и подал его с великолепным белым вином. Тонка прислуживала ему. Она была так счастлива, что не ходила, а приплясывала и, не переставая, улыбалась всем окружающим, если не всей вселенной. Полина рассказала, в чем дело: не пройдет и трех дней, как она получит свой новый глаз, к тому же мастер продемонстрировал ей, из какого голубого стекла он будет изготовлен. Аббат был доволен не меньше ее, ведь теперь в списке красот, которые, как правило, идут в паре и которые он не уставал пересчитывать, полный комплект.

Г-жа де Фонколомб попросила оставить ее одну в девять вечера. Полина хотела было помочь ей раздеться и почитать на ночь, но та отказалась от ее услуг и позволила вместе со всеми отправиться в Цвингер[42 - Цвингер — дворцовый ансамбль 1711–1722 гг., сочетающий регулярность парка с прихотливостью форм и декора позднего барокко.], где давали концерт. Казанова предложил молодой женщине свой локоть, и она не отказалась. По пути он с удовольствием показывал ей городские достопримечательности, в том числе театр, где Занетта, его мать, прослужила больше тридцати лет, и рассказывал, как его брат Джованни до самой смерти, настигшей его в прошлом году, трудился над пополнением коллекций здешнего правителя, большого любителя итальянской живописи. Но славные имена Боттичелли, Веронезе, Рафаэля ничего не говорили ни сердцу, ни уму девы, которая отнесла свою необразованность на счет бесправия и темноты, в которых до сих пор пребывал народ.

— Согласен, народ лишен большинства благ цивилизации.

— А почему, сударь? Как вы думаете? Станете ли вы утверждать, что речь не идет об огромной несправедливости?

— Безусловно, но несправедливость эта, увы, весьма естественного свойства, как и любая несправедливость, проистекающая из неравенства. И обязанность умного правителя не упразднять ее законами, чья суровость сама по себе уже нарушает права людей. Главное для законодателя — поддерживать добрые отношения между различными классами, составляющими общество, а не уничтожать сами классы. Слов нет, процветание одних не должно покоиться на нищете и страданиях других, и те, кто своим трудом создает день за днем богатства нации, должны получать за это вознаграждение. Взгляните на эти великолепные статуи и полную гармонии колоннаду, — продолжал Казанова, указуя на величественную архитектуру Цвингера, где уже начала собираться толпа, музыканты в ливреях цветов курфюрста готовились к концерту, — взгляните на эти фонтаны и каскады, эти изящные пилястры на фасадах и скажите мне, не создано ли это все для того, чтобы простой народ, который может бывать здесь в любое время дня и ночи, также получил свою часть славы суверена, создателем которой — что правда, то правда — он является.

— Все это так, — отвечала Полина, — но этот «простой народ», как вы говорите, не имеет доступа к подлинному богатству, которое курфюрст прячет за высокими стенами своих дворцов, словно скупой, хоронящий золото в сундуке.

— Лучше насладитесь великолепием, окружающим нас со всех сторон: четкостью и порядком, концертом, который станут для нас исполнять! Все это благодарность, которой властелин ежедневно одаривает своих подданных за постоянство и верность.

— Возвращая им этим лишь малую толику того, что должен.

— Знайте, Полина, ничто великое не может родиться из рассеянного богатства, и произведения искусства — цветы, вскормленные на навозе неравенства. Низложите сильных мира сего, тиранов, богачей, как вы их называете, и вы тем самым нанесете удар по Боттичелли, Веронезе, Рафаэлю!

— Да мне-то что за дело, я их не знаю и вряд ли увижу их творения.

Первые такты симфонии положили спору конец. Полина отдалась восхитительной музыке, казалось, изливавшейся на них с небесного свода. Этот миг и это место на земле были изъяты из шумного потока, увлекающего всех к концу.

~~~


На следующий день за завтраком г-же де Фонколомб вновь стало дурно. Ее отнесли в постель, но ей не полегчало: внезапно у нее отнялась рука, а затем и вся левая сторона тела. Она изъявила желание причаститься, ее дыхание стало затрудненным, онемела голова, и когда аббат Дюбуа, встав перед ее постелью на колени, пожелал принять от нее confiteor, больная застыла с перекошенным ртом, не в силах пошевелиться. Джакомо понял, что его подругу, не подававшую иных признаков жизни, кроме дыхания, хватил апоплексический удар.

Позвали хирурга, тот открыл кровь, но это ни к чему не привело: г-жа де Фонколомб лежала неподвижно, без сознания, почти бездыханно. Через полчаса Полина привела другого врача, он назначил новое кровопускание, но оно также не помогло.

Джакомо не терял надежды: однажды он вот так же присутствовал при ударе, случившемся с синьором Брагадином[43 - Брагадин де Маттео Джованни (1689–1767), венецианский сенатор, покровитель и приемный отец Казановы.], и который тем не менее избежал смерти. Но тому было всего лишь пятьдесят лет, и он был мужчиной хоть куда, тогда как душа пожилой дамы держалась в теле непонятно на чем.

Во второй половине дня в состоянии больной не произошло никаких изменений. Врач посетил ее еще дважды и объявил, что больная по причине своей слабости не выдержит еще одного кровопускания или иного лечения, которое он обычно применял. Он придерживался мнения, что нужно положиться на природу, хорошее время года и постоянно держать открытыми оба окна, дабы облегчить ей дыхание. Казанова мог лишь одобрить подобные предписания, не грозящие худшими последствиями, хотя и заподозрил, что медик действует с такой осторожностью по той простой причине, что сомневается, доживет ли больная до утра.

Полина выказала самую нежную привязанность к своей госпоже и не осмеливалась ни отлучиться от ее постели, ни отвести от нее глаза, словно боясь, что та отдаст Богу душу, стоит ей отвернуться хоть на минуту.




Наступила ночь. Г-н Розье зажег свечи и подал бульон, хлеб и бутылку вина. Полина ни к чему не притронулась. Аббат уснул в кресле в изголовье больной. Тонка так испугалась всего, что произошло, что Полина почла за лучшее запретить ей входить в комнату, где лежала больная, впрочем, от нее все равно не было никакого проку. Полина выдала ей полдуката, чтобы она могла поесть за табльдотом.

Незадолго до полуночи Розье отправился к себе. Дюбуа продолжал спать в своем кресле. Полина стала было заверять Джакомо, что сама приглядит за больной и, если что-то случится, позовет его, но Джакомо ответил, что ему не до сна, когда г-жа де Фонколомб при смерти.

— Я восхищаюсь вашей преданностью особе, которую вы знаете всего лишь несколько дней, сударь.

— Я знаю ее лучше, чем вы думаете, и даже лучше, чем мне кажется.

— Вы и впрямь очень подходите друг другу, словно вылеплены по одной форме.

— Этого мы уж никогда не узнаем, — загадочно отвечал Казанова, — ибо наша жизнь подходит к концу, а форма, которая, может быть, и была общей, давно разбита.

Полина долго молчала, с любопытством поглядывая на старика напротив. А потом сказала:

— Мне понятно, почему госпожа де Фонколомб так к вам относится, и прошу вас простить мне, если можете, мои выходки. Вы научили меня по крайней мере одному, сударь: можно быть человеком мудрым и глубоким и одновременно мало считаться с остальными смертными, считая их поступки ничтожными, а дела бесполезными. Но это большое несчастье, и мне вас жаль.

Казанова улыбнулся словам, тронувшим его своим простодушием, и ответил, что жалеть его не надо, поскольку ни дня своей жизни он не провел не любя или чтобы не любили его, а по его мнению, одна любовь придает смысл всему, что его лишено.

Незадолго до рассвета у г-жи де Фонколомб начался сильнейший жар, ее стали сотрясать страшные конвульсии. Аббат Дюбуа перепугался насмерть и стал кричать, Полина и Казанова бросились к больной, удерживая ее и мешая покалечиться.

— Если Бог ее спасет, я примирюсь с его существованием! — словно помимо воли вскричала Полина.

Кризис длился не больше минуты и, несмотря на внешние ужасные формы, которые он принял, был спасительным, ибо г-жа де Фонколомб вскоре успокоилась, снова без всяких затруднений задышала и погрузилась в глубокий и ровный сон.

Пока Полина приводила в порядок постель и саму больную, Джакомо отвернулся.

Затем она вновь села напротив него, он ей улыбнулся и, снимая нагар со свечи, тоном легкой насмешки произнес:

— Ночь окончилась, Полина, и отныне Бог начнет существовать для вас.

— Как Он существовал вчера, — вставил аббат, поднимаясь и отправляясь к себе, — и как Он будет существовать завтра…

— Довлеет дневи злоба его[44 - Ев. от Матфея, VI, 34.], — ответила Полина, вновь обретя вкус к шуткам.

— И как Он будет существовать после конца времен, — закончил свою мысль аббат.

~~~


К середине утра г-жа де Фонколомб вдруг ожила и много и бессвязно заговорила, сперва словно во сне, затем совершенно проснулась, весьма удивившись тому, что еще жива. Полина кинулась к ней, взяла ее руки в свои и стала покрывать их поцелуями вперемешку со слезами, благодаря судьбу за то, что та вернула ей ее дорогую госпожу.

— Благодарите Небо, как вы обещали этой ночью, — приблизившись, в свою очередь, проговорил Казанова.

— Если вам так угодно, я согласна! Не важно, кто кредитор, я у него в долгу! — и плача, и смеясь, отвечала она.

Больная пригубила кофе. Полина помогала ей, поддерживая ее голову и следя, чтобы она не опрокинула на себя содержимое чашки. Затем она вновь забылась сном.

Казанова и Полина оставались возле нее целый день, опасаясь нового кризиса или какого-то неожиданного поворота в состоянии больной. И все это время они дружески болтали и были похожи на отца с дочерью. Прошедшая ночь была, если можно так выразиться, путешествием, которое они совершили вдвоем, долгим плаванием на пароходе, где им приходилось беспрестанно сталкиваться, но нельзя было поссориться. В них проснулось взаимное уважение, и теперь каждый из них знал, что другой способен на человеческую привязанность, и это невзирая на усилия, которые они прикладывали обычно, чтобы скрыть это друг от друга.

— Я вам благодарна за дружеское участие, хотя мы и придерживаемся разных точек зрения, — повторяла Полина.

— Возраст и время научат вас тому, что человек — это не только его взгляды и точка зрения, так же как невозможно излить в книге свою душу, а еще меньше — изложить всю жизнь.

— Не этим ли вы тем не менее занимаетесь? Я имею в виду «Мемуары».

— Это зеркало, в которое я по собственной слабости частенько гляжусь. Но в зеркалах отражаются не только картины и виды, но и сама личность.

— Значит, писать бессмысленно, если в книгах остается лишь внешнее, видимость.

— Но человек — это и есть видимость. Как бы вы ни старались, он не знает самого себя.

— То бишь, по-вашему, истины нет нигде, ни в книгах, ни помимо них.

— Да, это так, нигде в мире нет истины, ибо мир и сам — одна видимость, сон, очень похожий на реальность, но весьма удаленный от какой бы то ни было истины, поскольку вся его материальность заключается в том, что нам не вырваться из него, как мы вырываемся из объятий Морфея.

— Вы не верите в существование иного мира?

— Я знаю одно: и он, в свою очередь, тоже будет лишь видимостью.

~~~


Была ночь, когда г-жа де Фонколомб очнулась от долгого сна. Полина помогла ей приподняться и сесть на постели. Больная спросила бульона и вина.

Подкрепившись, она отослала Полину, сказав, что больше не нуждается в ней и хочет остаться с глазу на глаз с шевалье.

Казанова придвинул кресло к изголовью кровати: голос его подруги был еще так слаб, что звучал не громче теплого ветерка, задувающего в спальню.

— Мой дорогой Жак, — прошептала она, — ты не разочаровал меня, ты все тот же, что и в моих воспоминаниях, которые я берегла пятьдесят лет как самое ценное из сокровищ, и ты все так же дорог моему сердцу.

Казанова взял протянутую ему руку — руку Генриетты, и сжал ее в своих руках. Они молчали, сдерживая слезы.

— Но ты не узнал меня, — продолжила она с улыбкой, — пока я не показала тебе некий знак, который раскрыл тебе мою душу. Неужто ты больший слепец, чем я, мой бедный друг? Неужто забыл Генриетту?

— Я не забыл ничего, — твердо отвечал Казанова. — Ни тебя, ни печальных слов, начертанных острой гранью бриллианта на стекле окна в тот роковой день, когда мы расстались навеки.

Он вынул из жилетного кармана лист тончайшей, пожелтевшей от времени бумаги и бережно развернул его: написанные правильным почерком строчки покрывали его.

Г-жа де Фонколомб взяла листок и долго ощупывала его, словно пытаясь прочесть с помощью пальцев. Казанова помнил наизусть каждое из слов, полвека освещавших его жизнь и рассеивающих непроглядную ночь его скептицизма.

Перенесясь в то счастливое вчера, в котором его чаяния и беды были словно наделены безгрешной красотой, он склонился к лицу Генриетты и покрыл его поцелуями. Ее глаза почти ничего не видели, а долгое одиночество покрыло ее душу толстым слоем снега. Затем Казанова шепотом по памяти прочел письмо:






Мой единственный друг, я вынуждена была покинуть тебя, но не увеличивай своего горя, думая о моем. Будем же благоразумны и представим, что нам приснился приятный сон. Не след нам жаловаться на судьбу, ведь никогда еще пленительный сон не был так долог. Лучше поздравим друг друга с тем, что смогли быть совершенно счастливы целых три месяца: кто еще из смертных может похвастаться тем же? Не будем никогда забывать друг друга, станем вспоминать чудесные мгновения нашей любви, чтобы возобновлять их в наших сердцах, которые хоть и разделены, будут наслаждаться этим столь же живо, как если бы бились одно на другом. Не узнавай про меня, если же случайно узнаешь, кто я, забудь навсегда. Думаю, тебе будет приятно узнать, что я навела такой порядок в своих делах, что до конца жизни буду так же счастлива, как только мне может быть дано, лишившись тебя. Я не знаю, кто ты, но знаю, что никто в мире не понимает тебя лучше, чем я. Я больше никогда не полюблю, однако тебе ни к чему следовать моему примеру. Желаю, чтобы ты любил еще и чтобы твоя добрая фея помогла тебе обрести другую Генриетту.

    

Прощай, прощай.







Г-жа де Фонколомб долго молчала. Затем дотронулась губами до дрожащего в ее руках листка бумаги, в котором была вся ее душа, и вернула его Казанове.

— Итак, дорогой Жак, мы были друг для друга лишь сном.

— Иных снов достаточно, чтобы наполнить всю жизнь.

— Неужели всю жизнь? Так ты не встретил другую Генриетту, как я тебе пожелала?

— Она вновь передо мной, и она все та же.

— Увы! Возможно, небо затем и даровало мне эту милость: потерять зрение, чтобы не видеть, какой я стала.

— А каков нынче я, дорогая Генриетта? Что за человек прячется за отталкивающей маской, которую старость надела на мое лицо? Как знать, не отвратительнее ли моя душа?

— Мне не знакомо твое новое лицо, но тьма, в которой я пребываю, не пуста. Она жива, как это чудное летнее небо, чье дыхание, я это чувствую, вливается в открытые окна. Она полна тобой, каждую ночь после нашей встречи моя любовь зажигала на небе новую звезду.

— Я не сомневаюсь в твоей любви, моя дорогая Генриетта, как и в том, что простой и горькой реальности ты предпочитаешь пленительный сон, который приснился нам обоим и который мы продлили до нашего последнего часа. Но ты не смогла бы держать ответ за мою душу. Твоя нежность вызвездила для меня небо.

— Не сам ли ты сказал: старость надевает на наши лица безобразные карнавальные маски, покрывает наши тела язвами. Порой разъедает саму нашу душу, и горечь, сожаление, зависть отравляют постепенно наши самые большие добродетели и благородные чувства. Но те, кто имел счастье любить, научаются противостоять гримасам и лжи старости. Когда-то ты учил меня, дорогой Жак, что нет на земле иной мудрости, кроме той, что заставляет нас сделать счастливыми любимое существо, нет иной истины, кроме того понятия об его добродетелях и достоинствах, которое у нас складывается.

— За пятьдесят лет ты усвоила высказывания распутника, — смеясь, заметил Казанова.

— Я осталась верна тебе, как и обещала, и эта верность меня ежечасно полнит счастьем. Ты всегда был со мной, мой единственный друг. Это ли зовется «распутством»? Заново обретя тебя, я прошу у жизни одного: позволить мне вернуться на родину и упокоиться в той земле, которая была свидетелем моего рождения.

— Среди своих, — добавил Казанова.

— Все мои в этот миг передо мной, — прошептала Генриетта, — ты один был в силах дать мне последний миг счастья! Человек, от которого я бежала, когда мы встретились в Италии, — был моим мужем. Его давно уже нет в живых. Он принуждал меня вернуться лишь для того, чтобы снова стать матерью двоих детей, которых я — увы! — оставила на его попечение. После моего возвращения он более не относился ко мне как к супруге, и это единственный человеческий поступок, который по отношению ко мне совершило это грубое и мерзкое животное. Дети мои и внуки ведут подобающую им жизнь, и если Бог и не оградил их от всех напастей, обрушившихся на нашу страну, по крайней мере Он сохранил им жизнь. Иные перебрались в Америку, и мне достаточно уж и того, что они ведут достойную жизнь и что до сих пор беда обходит их стороной. Вскоре мы расстанемся, но на сей раз ненадолго, ибо недалек тот час, когда мы вновь свидимся там, где уж ничто нас не разлучит. Как только я окрепну, я вернусь во Францию, где хочу быть похороненной, но будь уверен: сердце мое останется здесь, подле тебя, в ожидании часа, когда Бог окончательно соединит нас. Я знаю, ты не веришь в бессмертие души и часто говорил мне, что жизнь — лишь сон. Не буду возражать, поскольку Высший умысел мне неведом, так же как и тебе. Но я чувствую, что наше земное бытие — не последний наш сон.

Половину ночи Джакомо и Генриетта провели вместе, обмениваясь самыми нежными словами, или просто молчали от полноты чувств. Упоительное состояние унесло Генриетту на своих крыльях, и она незаметно уснула. Казанова в последний раз поцеловал ее в лоб и вышел.

~~~


Минуло несколько дней: г-жа де Фонколомб обрела видимость здоровья. Никто не знал и не мог догадываться, что говорили промеж себя той ночью она и шевалье де Сейнгальт.

Она велела начать сборы по возвращению во Францию, не торопясь, но и не откладывая, поскольку чувствовала, что слишком медлить нельзя. Она продиктовала четыре письма: одно своему банкиру в Лондоне, второе — нотариусу в Эксан-Провансе, в случае, если он жив. В противном случае она доверяла Полине выбрать иного законника. Еще два письма предназначались г-ну и г-же де С., проживавшим в Новом Орлеане.

На Полину было возложено хранить все эти письма и в случае, если ее госпожа не доберется до места назначения, взять на себя их доставку адресатам.

Туанет получила новый глаз: цвета лазури, лучше настоящего. Казанова подарил ей ручное зеркальце, чтобы она могла смотреться в него сколько ей вздумается. В первые дни она так и ходила повсюду с зеркальцем, на все натыкаясь.

Аббат Дюбуа отвешивал ей свои неуклюжие комплименты и даже считал, что искусственный глаз ярче и совершеннее по форме, чем тот, что был дарован ей Создателем.

Четыре дня спустя после кризиса, чуть было не унесшего г-жу де Фонколомб, две берлины покинули Дрезден и вернулись в замок Дукс, где выздоравливающая решила провести еще неделю, чтобы набраться сил. Хоть Джакомо и предсказывал ей многие лета, она желала вернуться во Францию, чтобы умереть там. Однако путь туда был долгим и отчаянно-опасным.

Бывшие любовники дали друг другу обещание в том, что первый, кто почувствует приближение смерти, известит другого письмом, в котором уже не будет речи о прощании, но лишь о счастье встречи. Генриетта предупредила, что это письмо она доверит не Полине, не желая раскрывать ей их тайну, а г-ну Розье, вот уже четыре десятка лет верно служившему ей и ставшему в какой-то степени ее alter ego[45 - второе я (лат.).].

— Этот Розье как тень, его не слышно, не видно. Никогда не знаешь, здесь ли он, но когда нужно, он всегда под рукой и готов услужить. Он прожил подле вас как в суфлерской будке.

— Как никто другой знает он комедию моей жизни. Помнит лучше меня каждое слово. И, безусловно, ему известно, что вы для меня значите, мой нежный друг.

— Вы ему рассказали?

— Надо ли что-нибудь рассказывать своей тени?

— В таком случае речь идет о любви или же я не знаю, что означает это слово.

— Просто он там, где я.

— Небо, пусть же тени не испытывают горя, досады и ревности!

Полине не пришлось более избегать Казанову, которого его обретенная любовь к Генриетте отдалила от всех остальных женщин. Он впервые примирился со старостью, открыв для себя, что нынче — это его лучшая подруга, поскольку у нее лицо, голос и нежность г-жи де Фонколомб, в которой Джакомо было дорого все, вплоть до ее слепых потухших глаз, которые, словно глаза статуй, были обращены в вечность.




За два дня до даты, намеченной к отъезду, оказавшись как-то вместе с Полиной и Джакомо, г-жа де Фонколомб полушутя, полусерьезно вернулась к теме их любви. Джакомо признался, что проиграл пари, менее чем когда-либо расположенный становиться якобинцем, и напрямую заявил, что эта мечта его больше не занимает.

— Что ж, таким образом, дорогая Полина, вы устояли перед величайшим соблазнителем, которого вам дано было встретить на своем пути. Не знаю, поздравлять ли вас с этим, ведь он даже в его года остается приятнейшим мужчиной, глубочайшим философом, который имел мудрость совершить все безумства, которые ему предоставил случай.

— Почему вы не интересуетесь, не проиграла ли и я? — проговорила Полина.

— Неужто вы оставили ваши якобинские замашки? — подчеркнуто удивилась г-жа де Фонколомб. — Это было бы замечательным фактом, достойным войти в анналы.

— Мое обращение искренно, но недостойно быть записанным на скрижали истории, сударыня. Господин Казанова, знайте, я испытываю к вам самое дружеское расположение и нежность и готова заверить вас в том самым непосредственным образом.

Столь неожиданное заявление было подобно грому среди ясного неба: Джакомо сидел, открыв рот, не зная, что и сказать. Его желание, по правде сказать, только и держалось на удовольствии встречать отпор.

Пока ее друг пребывал в замешательстве, г-жа де Фонколомб едва удерживалась от смеха, однако в словах молодой женщины ей почудился некий новый пыл, не имеющий отношения к ее убеждениям.

— Ну же, сударь, не оставите же вы без ответа прямодушное признание в любви, которое вполне заслужили? — И, склонившись к уху Джакомо, так чтобы слышал только он, добавила: — Осчастливьте Полину! Этим вы осчастливите и Генриетту. Две женщины будут любить вас этой ночью, и та, которая будет не с вами, получит не меньшее наслаждение!

~~~


Г-жа де Фонколомб пожелала, чтобы Полина и Джакомо вместе поужинали в комнате шевалье. Г-ну Розье было велено таким образом приготовить соусы, чтобы участники состязания обрели наилучшую форму. Вина и ликеры должны были помочь им повторять подвиги до полного изнеможения.

Все эти приготовления были одобрены Полиной, и ее нисколько не смущало, что из этого не делается никакой тайны. Она ведь намеревалась выдержать осаду противника ни больше ни меньше на глазах всего человечества, включая и поваров, также поставленных в известность о готовящемся поединке: Казанове даже пришло в голову попросить ее сохранить за аббатом ложу в шкафу.

Сам же он слегка колебался, стоит ли так выставлять на всеобщее обозрение свой триумф, и г-же де Фонколомб пришлось напомнить ему, что прежде шевалье де Сейнгальт действовал с большей отвагой, веря, что любовь и игра — суть обстоятельства, в которых долг не знает срока давности.

В девять вечера он откланялся. Г-жа де Фонколомб вновь порекомендовала ему смешать воспоминание о Генриетте с блюдами и ликерами и обрести в объятиях Полины всю прелесть их юношеских забав.

— Будьте же верны мне, сохраняя верность страсти, которую вы щедро расточали стольким женщинам, так что ни одна из них не почувствовала, что ваш пыл угас.

В своей комнате Казанова обнаружил поднос с холодными блюдами, чья последовательность шла в четком соответствии с антрактами любовной комедии. Два канделябра стояли на столе, подсвечник освещал альков, так что сцены, разыгрываемые на этих подмостках, должны были отразиться на стенах, как в театре теней.

Несколькими минутами спустя Полина постучала в дверь и вошла. На ней была лишь газовая ночная рубашка, более легкая и прозрачная, чем самое тонкое кружево. Из украшений — те, что составляют естественные красоты юной девы. Джакомо нашел ее такой красивой в ее неглиже, что тут же воспылал к ней страстью, испугавшей его самого.

Как всякая женщина, Полина владела искусством дразнить любовника, заставляя его угадывать свои прелести сквозь покров, походя в том на непристойный эстамп под шелковой бумагой в альбоме. Однако простота, с которой она держалась, ее открытая и лишенная кокетства повадка оставляли все же на ней налет прямолинейности и добродетели.

Полина умела раздеть тело, но не лицо. Обычное ее выражение гордости никуда не делось, так что Джакомо даже пришлось заметить ей:

— Пришли ли вы сюда по причине некоего желания, которое я смог-таки вам внушить, или же это всего лишь вызов, брошенный самой себе? Если я решительно не в вашем вкусе, Полина, я не смогу воспользоваться вашим даром. Это было бы недостойно. Я допускаю, что в вас нет ко мне любви, мне бы это даже польстило, ведь мужчина моих лет еще способен внушить нежность молодой женщине, что бы там ни говорили. Но ему не по силам стать ее капризом… для меня ценность желания измеряется его редкостью.

— Я и не собираюсь вас любить, — отвечала она с улыбкой, — поскольку побоюсь ранить ваше самолюбие, выказав вам слишком обычное чувство. Но само ваше тщеславие, ваш эгоизм, ваша раскованность внушают мне нежность к вам. Если уж начистоту, я считаю вас глубоким в пустяках, серьезным в насмешках, философом в безумствах, и все эти противоречия, из которых вы состоите, вызывают во мне любопытство. Вот откуда, господин Казанова, взялась у меня фантазия провести с вами ночь. Достаточно посмеявшись над вашими софизмами я хочу теперь насладиться вашими ласками. Хочу доказательств страсти, которую вы мне столь велеречиво и трогательно выражали. На сей раз вы отплатите мне не словами, ибо подлинный язык удовольствия, насколько я знаю, не знает иной грамматики, кроме той, что согласует мужской род с женским и наоборот.

— Согласен, дорогая Полина: и впрямь, довольно странная грамматика, непременно стремящаяся смешать оба рода и имеющая лишь одно правило: искусство любить, которое гораздо тоньше и сложнее ораторского.

— Прошу вас, не надо искусства, не надо ораторства, — попросила она.

Слова эти были произнесены тоном такого вызова, что Казанова вдруг задумался: чему приписать ее нетерпение — порывистости ее страсти или же просто-напросто нежеланию испытать на себе пыл старика, уже месяц домогающегося ее. Последняя догадка обдала его холодом.

— Что ж, поужинаем сперва, — предложил он, пытаясь улыбаться. — Затем уж возьмемся за Великое деяние[46 - Термин алхимии, которой Казанова отдал дань, так же как и астрологии.].

— О нет! Я ваша, сударь, и желаю без промедления подвергнуться нападению. После подкрепим наши силы. Но я не дам вам передохнуть до тех пор, пока ваша вторая осада не обессилит меня.

Приблизившись к камину, на который падал свет одного из канделябров, Полина освободила плечи от рубашки, и та медленно упала к ее ногам, обнажая поочередно изящную и совершенную по форме грудь, талию, которую ни одному корсету не под силу сделать тоньше, бедра, чье расширение предвещало пленительную бортовую качку любовного плавания, точеные ноги, чей белый мрамор служил опорой обжигающему порфиру капители чувственности.

В ней было все, о чем может мечтать мужчина, но, как ни странно, Казанову словно парализовало от слишком внезапного и полного обнажения всех прелестей. Будь она кокеткой, он мог бы вообразить, что она намеренно поступила так, желая раззадорить его. Но Полине были неведомы эти хитрости. Она считала себя достаточно прекрасной, чтобы предложить себя мужчине без игры и в данном природой виде.

Поскольку Казанова прирос к месту, неспособный ни на одно движение навстречу ей, она спросила:

— Сударь, разве вы не получили то, чего хотели?

— Ваша красота обращает меня в камень, Полина.

— Я что, Горгона?

Она подошла к нему и обняла несчастного старика, который был не способен шелохнуться, поглощенный мыслью, что сама сила его желания станет на пути его осуществления: нагота этой Венеры, вышедшей из пены морской и омываемой дрожащим светом свечей, представляла собой слишком чудесное зрелище, исполненное такого совершенства, что самый необузданный аппетит вынужден был отступить.

Полина повлекла незадачливого соблазнителя, ставшего жертвой своего собственного триумфа, к алькову. И возлегла на постель, явив ему свои обольстительные формы.

— Что с вами? Вы будто пронизаны холодом. Ну же, идите сюда!

~~~


Овладение Полиной должно стать последней любовной победой, в ее объятиях он должен проститься со сластолюбием.

Часа два лежали они обнявшись, прижавшись губами к губам другого, но все напрасно. Полина обнимала призрак: Джакомо был объят ужасом перед самим собой.

Полина молчала. Скромность ли, гордость, если не вежливость мешали ей роптать. Она попыталась было возродить ласками ствол с жизненными соками, чья крепость наполняла счастьем Генриетту, Мартон, Армелину, Леа, малышку Кортичелли, которой было тринадцать, а на вид не больше десяти, и шестидесятилетнюю богачку г-жу д’Юрфе. Сколько женщин разных стран, из разных социальных слоев, почти всегда красотки, но порой — для разнообразия и дурнушки, как хромоножка из Авиньона, — наслаждались им до полного изнеможения! Сколькие запросили пощады у него, чья любовная мощь была сродни чуду? Самым чудесным в нем было то, что и в последнем яростном всплеске он не терял деликатности, тонко прислушивался к самым потаенным желаниям своих подруг, становясь их сообщником и узнавая их лучше, чем они сами знали себя. Но сегодня его древо поникло под ударами времени и кануло в ледяную пропасть прошедшего века.

Джакомо сделал все, что знаток может сделать, чтобы дать иллюзию удовольствия той, чьи надежды не оправдались. Ему хотелось убедить ее, что он не предается страсти лишь из деликатности, но Полина ясно давала понять, что не требует подобных жертв. Смертельно уязвленная при мысли, что ее красота не стоит примитивных прелестей Тонки или сверхъестественных чар Евы, Полина сочла необходимым разрушить зловещее очарование соперниц всеми способами, которые может внушить доведенная до бешенства страсть и которые обычно действуют безотказно. Но ее усилия потерпели фиаско. Униженная, со слезами на глазах, она отступилась и, уходя, не проронила ни слова. До восхода солнца оставалось еще два или три часа.

Уничтоженный, уставший, Казанова напрасно призывал спасительный сон. Природа, отказавшая ему в одном, и тут упорно не шла ему навстречу.

На заре он покинул Прокрустово ложе, оделся и, обретя былую энергию, отправился в парк, дабы найти успокоение в долгой одинокой прогулке. Два часа ходил он большими шагами, в полный голос разговаривая сам с собой, как умалишенный, но так и не добился той физической усталости, которая одна могла избавить его от самого себя.

Вернувшись, он тут же прошел к себе и провел взаперти целый день. Не вышел к завтраку, боясь расспросов своей подруги или, еще хуже, ее тактичного молчания. Ему бы хотелось никогда больше не видеть Полину, он был уверен, что отныне с ее стороны ему уготовано лишь презрение, и без того свойственное ей, а теперь еще и оправданное.

~~~


Наконец-то ему удалось забыться сном, но тут как назло дверь распахнулась и на пороге показался Дюбуа: весь вне себя, негодующий, жестикулирующий, словно его сутана была объята пламенем, издающий невообразимые вопли. Глаза вращались с дикой скоростью, готовые выскочить из орбит, длинные руки молотили воздух, словно крылья мельницы. Новая жертва Несса[47 - Несс (грен, миф.) — кентавр из мифа о смерти Геракла.] набросилась с ходу на Джакомо, схватила его за плечи и принялась душить в объятиях. Казанова никак не мог взять в толк, чего нужно падре, поминающему всех святых и корчащемуся, словно Дамиан на колесе[48 - Святые Дамиан и Козьма (III–IV вв.) — христиане, безвозмездно лечившие больных и прозванные «бессребрениками». Замучены при Диоклетиане.].

— Да скажите вы наконец, чего вам надобно? — не выдержал Джакомо.

— Двадцать луидоров, иначе я наложу на себя руки.

— Обратитесь к г-же де Фонколомб, она наверняка даст столько за вашу жизнь.

— Она захочет знать, на что будут употреблены деньги, а я этого сказать не могу.

— Ну тогда выиграйте их у нее в карты!

— Смеетесь? Вижу, вы желаете моей смерти.

— Мне порядком поднадоела моя собственная, — проговорил Казанова, смягчившись и скорее для себя, чем для обезумевшего аббата, крутящегося и жужжащего в комнате не хуже мухи.

— Без этой суммы нам придется уйти пешком и просить милостыню, — рыдая, выдавил тот наконец.

— О ком это вы?

— О себе, увы! Ни о ком другом, ну и о Тонке, ангеле, на котором я хочу жениться.

— Но вы священнослужитель!

— Увезу ее в Женеву, там, говорят, священникам разрешено жениться, если они становятся кальвинистами.

После этого признания Дюбуа перестал вертеться, как уж на сковороде, и рухнул в кресло, запыхавшийся, похожий на автомат, у которого лопнула пружина. Сев на краю постели, Казанова минуту разглядывал его, не решаясь посмеяться над намерением этого беспутника в сутане и в то же время не находя ни единого довода против, поскольку его собственное ничтожество было ему немым укором.

— Но у меня нет двадцати цехинов, — вымолвил он наконец. — Я и сам гол как сокол.

— Умоляю, — настаивал тот, — неужели же вы не способны понять мою слабость?

— Отвяжитесь от меня! — вскипел наконец Казанова. — Вон! Иначе я вас задушу!

Отделавшись от нечестивца, он встал и привел себя в порядок: дальше откладывать было нельзя, нужно было предстать перед Генриеттой и ее жалостью. Любовь, пронесенная к нему через пять десятков лет, требовала полного откровения с его стороны: природа лишила его некоторых физических способностей, но не желаний. Точно так же она отняла у него зубы, но не аппетит. В своих собственных глазах он казался себе самым мерзким из существ, чем-то вроде трупа, в котором роятся похотливые мысли, разъедающие его внутренности. Эти мысли плохо сочетались с обыденной жизнью и предвещали лишь разложение его органов.

Ему вспомнилось, как тридцать четыре года назад к нему заявился его младший брат Гаэтано. Дело было в Генуе. Как и аббат Дюбуа, этот бездельник был священником, также хотел жениться на молодой и наивной девушке и также выпрашивал у него денег, чтобы добраться до Женевы.

Однако вряд ли жизнь станет повторяться: в своем беге к концу она не ходит по кругу, спеша исполнить свое единственное предназначение: вновь отправить нас в небытие, откуда она непонятно зачем и словно по недосмотру нас извлекла.

В те счастливые времена Казанова обладал и золотом, и мужской силой: он дал брату денег, а девушку оставил себе. Марколина была венецианкой. И они зажили втроем: он, Аннет, его тогдашняя любовница, и Марколина; была еще и племянница, помогавшая Аннет в служении Эросу. Более всего Джакомо услаждало зрелище свободной игры между женщинами, в которую он вносил и свою лепту, будучи способным за раз осчастливить трех нимф, лишь бы кровать была такой же необъятной, как его аппетиты.

Подобные воспоминания, увы, отныне доставляли ему лишь горечь и сожаления.




Одевшись, он сел за столик, на котором потухшая свеча в канделябре напоминала обглоданную кость. Потеки расплавленного и застывшего воска казались ему язвами и экземами, разъедающими члены стариков.

Он взялся за перо.






…Совершив со своей племянницей довольно долгую прогулку по морю на парусной лодке и насладившись одним из тех упоительных вечеров, которые выдаются, думается мне, лишь в Генуэзском заливе, когда на прозрачной, как зеркало, водной глади, посеребренной лунным светом, чувствуешь себя утопающим в запахах, которые зефир собирает на берегу с апельсиновых, лимонных деревьев, алоэ, гранатовых деревьев и жасмина, мы вернулись к себе, благоразумные, но настроенные весьма чувствительно. Поскольку я еще не осмеливался ничего ожидать от моей прекрасной подруги, но нуждался в развлечении, я спросил Аннет, где Венецианка. Она отвечала, что та рано легла, и я тихонько пробрался в ее комнату, не имея, однако ж, иного намерения, как посмотреть на нее спящую. Свет от канделябра разбудил ее, она увидела меня и нисколько не испугалась…





Джакомо выронил перо, чернилами залило последние строчки, но он не обратил на это внимания. Написанное им только что могло исчезнуть сразу же по написании, поскольку все, и счастье тоже, каким бы ярким оно ни было, проходит.

Несколько минут он сидел недвижно, словно уже лишился жизни или думал о своем неизбежном конце. Затем встал — ведь написано: Лазарь должен воскреснуть и ждать дня и часа, — добрел до окна и распахнул его. С запада надвигалась огромная серая туча, оттуда же доносились и раскаты грома.

Вскоре туча закрыла, словно саваном, весь небосвод, по которому в разных направлениях разбегались змейки молний.

В помрачении ума Джакомо воспринял это зрелище столь же естественно, как если бы небо ответило его собственным мыслям. И в тот миг ему не пришло в голову, что вселенная не страдает, не задается вопросами и иными мыслями, помимо наших, не населена.

Влекомый некой притягательной силой, подобной той, что несет нас к предмету вожделения, Казанова внезапно покинул свою спальню, спустился по парадной лестнице, в мгновение ока пересек террасу, возвышающуюся над парком, и двинулся вдоль большого водоема, затем побежал, издавая крики то ли отчаяния, то ли радости. Ветер нес его как соломинку, а дождь густым занавесом окружал его со всех сторон, превращая в призрак из серого дыма.

Под воздействием порывов ветра вода канала стала переливаться через край и выплескиваться, пенясь, на аллею. Раскаты грома вперемешку с молниями окружали Джакомо. Дождь лил как из ведра и четверть часа спустя залил все вокруг. Но старик неуклонно шел вперед, вымокнув до нитки, подставляя лицо и грудь под струи, по силе сравнимые с расплавленным свинцом, и кричал: «Боже! Ты ведь сама доброта! Забери меня нынче, ибо я верую в Тебя и в милосердную смерть, которую Ты посылаешь Своим созданиям!»

Часом позже, словно нарочно, чтобы ему до конца испить чашу стыда, его обнаружил Шрёттер: он сидел, стеная, на земле рядом с поваленным ударом молнии деревом, чья листва обрушилась на него, даже не оцарапав. Бог, конечно же, услышал его и посмеялся над ним, запоздавшим со своим обращением к Нему.

~~~


На следующий день, проспав двенадцать часов кряду, Казанова проснулся отдохнувшим, посвежевшим и с волчьим аппетитом: он не ел с позавчерашнего дня.

В оконное стекло стучал мелкий накрапывающий дождик. Гроза ушла дальше, но негодующие орды туч еще скрещивали озлобленно свои бронзовые щиты. Джакомо подошел к окну и увидел страшное зрелище: несколько деревьев было повалено в водоем.

Он тут же вспомнил вчерашний день: как призывал смерть, желая уподобиться Фаэтону, как избежал ее. Однако он был простым смертным, и Зевсу было не до него: вечный самозванец был не способен на подлинное преступление и не заслужил мной кары, кроме чувства стыда. Как не сумел он насладиться Полиной, так и не снискал благосклонности смерти. Бессильный как любить, так и умереть, Джакомо принял разумное решение утолить единственное желание, которое не могло его подвести.

Голод привел его на кухню — пристанище его недругов, куда он годами не отваживался заглядывать, боясь козней здешней черни. Однако нынче его мысли приняли иной оборот, и он поблагодарил Шрёттера за спасение от верной гибели. Сев за общий стол с другими слугами, он стал макать ржаной хлеб в капустный суп и выпил пива под любопытными или насмешливыми взглядами лакеев.

К десяти утра он предстал пред очи своей подруги. Она заканчивала завтракать в компании Полины и аббата. Обе дамы очень приветливо и тепло встретили его: ничто ни в их словах, ни в выражениях их лиц не напоминало о событиях последних дней. Конечно, они не могли не обсудить их между собой, но, как он догадался, условились больше к этому не возвращаться, отчего ему легче не стало и стыд не прошел.

Г-жа де Фонколомб рассказала ему, что его «подруга-каббалистка», покинув Теплице позавчера вечером, направилась в Карлсбад, но в четверти мили от города была застигнута грозой: ее карету чуть не унесло потоком. Она спаслась, добежав до Дукса, куда перенесли ее багаж, и теперь оправляется от потрясения.

Джакомо принял новость с полным равнодушием: Ева также принадлежала к тому времени, которое он безвозвратно оставил позади. Он поймал себя на том, что не чувствует грусти и что траур по прошлому продлился всего несколько часов. Фортуна подстроила ему немало каверз, и он всегда философски относился к новым обстоятельствам, рассуждая, что удача вернет ему вскоре то, что он потерял. На сей раз он больше ничего не ждал, ничего не желал. На смену покинувшей его надежде пришло спокойствие, с чем он себя и поздравлял.

Г-жа де Фонколомб решила отложить отъезд на несколько дней по причине размытых дорог.

Хотя был день, пришлось зажечь канделябры, поскольку из-за густых и черных туч на небе в помещении были сумерки. Пожилая дама обратилась к Джакомо с просьбой прочесть ей стихи на французском или итальянском — по его выбору. Это будет его прощальным словом.

Джакомо не было нужды рыться в книгах, и он по памяти прочел отрывок прекрасной поэмы, повествующей о похождениях Риккьярдетто с Фьор д’Эспиной, испанской принцессой.
		Le belle braccia al collo indi mi getta,



		E dolcemente stringe, e baccia in bocca…








По мере чтения он переводил стихи для Полины, не владеющей итальянским: «Он обвил своими прекрасными руками мою шею и в нежном объятии поцеловал меня в губы…»

Пытаясь передать молодой женщине тонкости ариостовой поэзии, сам он с тоской думал, что его прошлое стало для него таким же далеким, как «Неистовый Роланд»[49 - Героико-комическая поэма (1502, опубл. 1516 и 1532) Лодовико Ариосто (1474–1533), итальянского поэта; одно из самых знаменитых произведений Возрождения.], превратясь в некую сказку, которую он рассказывал самому себе.

~~~


Ева появилась к обеду. Одета она была с невиданной роскошью, чем явно была обязана игорным заведениям и альковам Теплице. Ее платье в виде туники было из шелковой тафты, затканной золотом. Спенсер[50 - Спенсер — короткая курточка с длинными рукавами, отделанная оборками.] голубого бархата прикрывал слишком открытую грудь: это подчеркнутое, хотя и не доходящее до стыдливости целомудрие свидетельствовало о том, что в сумочке божественной хранилось несколько векселей на предъявителя на немецком и французском языках, легко переводимых дамами подобного разряда в дукаты.

Она нежно поцеловала Джакомо, обдав его ароматом своих буклей, завитых «а ля Каракалла»[51 - Каракалла (наст, имя Маркус Аурелиус Антониус Бассианус, 188–217) — римский император (211–217). Сын Септима Северия и Юлии Домны, был прозван Каракаллой за гальский плащ, который носил. Выстроил в Риме немало памятников; гигантские бани Рима носят его имя. У него были густые вьющиеся волосы, о чем можно судить по скульптуре, находящейся в музее Капитолия.]. Она сделала г-же де Фонколомб грациозный реверанс и улыбнулась Полине. Пожилая дама попросила ее в деталях рассказать о своих приключениях, рассчитывая, что так незаметней пройдет время, да и Джакомо отвлечется от своих мрачных дум. Радуясь, что может услужить своей заимодавице, Ева пустилась в рассказ.

В Теплице она обнаружила общество графов, маркизов, баронов, как, впрочем, и повсюду — итальянских, немецких, венгерских — все профессиональные игроки и очень тонкие люди.

— Если к ним в руки попадает чужестранец, — с улыбкой излагала она, — уж они умеют его умаслить, и когда он садится играть, ему от них не вырваться, поскольку они все заодно, как ярмарочные шулера.

Ева не была расположена стать игрушкой в руках людей ее же сорта, перед которыми флорины г-жи де Фонколомб долго бы не устояли. И потому не сразу села за карточный стол, решив для начала походить, понаблюдать за игроками, выявить, кто срывает куши, а кто форменный простофиля. Ее интересовали лишь последние.

Не сделав покуда себе имя в Теплице самыми впечатляющими из своих сеансов магии, она легко сошла за одну из почтенных искательниц приключений, которых можно заполучить за несколько дукатов и представляющих опасность разве что для здоровья своих жертв.

Поскольку она не садилась играть, шевалье Реали — ей было отлично известно, что он мастер передернуть карту, они были знакомы, но не показывали этого — предложил ей талию со ставкой по пятьдесят флоринов с каждого. Она была готова рискнуть лишь двадцатью, утверждая, что больше у нее нет, и спустила эти деньги, выказав такое расстройство, что элегантный маркиз де Шантенэ, молодой, приятной наружности, самый что ни на есть простофиля, уже попавший к ней на заметку, предложил ей сотню дукатов, чтобы она отыгралась.

Она вновь проиграла. Маркиз утешил ее пятьюстами флоринов, которые вмиг улетучились за другим столом, где понтировало человек двадцать профессионалов. Шантенэ достал из жилетного кармашка заемное письмо на тысячу двести луидоров и вручил красотке в качестве аванса. Она сочла, что самое время перейти из братства дураков в братство «греков»[52 - «Грек» (иносказательно): плут, шулер.]: стала понтировать на выдержку, на фаску, на третьяка, так что появилась угроза, что банк вот-вот будет сорван. Видя, что настал момент спасать кошельки, понтеры пожелали на шестой талие оставить игру, но не тут-то было: де Шантенэ заявил, что Бог одинаково помогает всем и не стоит противиться его наказам. Один из игроков не соизволил было его понять, так маркиз прибавил, что лучше разбирается в фехтовании, нежели в картах, и готов доказать это первому из господ, который посмеет выйти из игры без его на то дозволения.

Ева встала из-за стола только после того, как оставила всех без гроша. Ее куш составил десять тысяч флоринов, она вернула г-ну де Шантенэ его письмо, который был настроен оставить его ей, если эта сумма не казалась ей недостойной ее красоты, которой видимо вообще нет цены. Ева отвечала, что не продается, но никогда не отказывается конвертировать в жгучие ласки флорины порядочного человека.

Остаток ночи они провели в постели красотки, где маркиз выказал себя еще большим героем, чем в игорном доме.

— Если этот молодой человек дал вам доказательства своего удовлетворения, я бы не считала его таким уж простофилей. Он скорее обязан вам, — высказалась г-жа де Фонколомб.

— Как и я ему, поскольку, когда он в шестой раз представил мне доказательство, я была уже так обессилена страстью, что принуждена была хитрить, чтобы не показаться ему неблагодарной и чтобы развязка не походила на катастрофу.

— А не предложил ли он вам седьмого доказательства? — грустно усмехнувшись, поинтересовался Джакомо.

— О да, а потом еще и еще! Но затем, подкрепившись и восстановив силы, мы забылись сладчайшим из снов. Проснувшись, я первым делом велела подать ужин, поскольку прошел уже целый день. Мы воздали должное изысканным яствам, противостоя Бахусу, дабы он не возымел над нами действия, после чего вновь отдались интереснейшему из диспутов, который продолжался до рассвета.

— Так сколько же раз в целом он почтил вашу красоту? — поинтересовался Джакомо.

— Он явил мне свою неутомимую преданность еще шесть раз, так что я запросила пощады.

— «Шестьраз»: прозвище некоего Тиретты, которого я имел счастье знать в Париже в 1756 году.

— Ваш молодой Шантенэ случаем не «Маркиз Шестьраз»? — смеясь, спросила г-жа де Фонколомб.

Полина слушала все это бесстрастно, не произнося ни слова: особа, развлекающая их своим рассказом, методом от противного вознесла ее мысли на такую высоту, что ее ум, если можно так выразиться, закоченел там. Впрочем, ее красота всегда сочеталась с неловкостью и непреклонностью.

Пожилой даме пришло в голову, что все любовники, которых случится иметь Полине, не смогут превратить ее из неофитки в искушенную в делах любви женщину. Она не была убежденной хранительницей добродетели, ведь добродетель, вступив в противоречие с чувственностью, уступает ей место. Ей был, несомненно, присущ темперамент, об этом косвенно свидетельствовали некоторые признаки: краска, часто бросавшаяся ей в лицо, вздрагивания, вздохи. Но забыть о себе и целиком отдаться чувству она не была способна. Она портила удовольствие, примешивая к нему рассудочность. Она считала, что женщина может стать ровней любовнику, лишь сделавшись его соперницей. Ей и в голову не приходило, что, подчинившись своей женской природе, она превзойдет другой пол и в удовольствиях, и во всем остальном.

Умудренная жизнью г-жа де Фонколомб догадывалась о том, какой горький вкус остался и у Полины, и у Джакомо от этой ночи, раз ни один из них не хотел о ней говорить, и о том, какие выводы семидесятидвухлетний мужчина неминуемо сделал для себя. У нее возникла идея довериться Еве. Она считала ее способной хранить секрет и высоко ставила ее таланты.

Ужин прошел оживленно, под аккомпанемент неожиданных признаний падре, который, отчаявшись достать двадцать цехинов, необходимых для похищения Тонки, обнародовал свою страсть. Он выражал свои мысли таким образом, что чуть не довел всех до слез. Слез от смеха, поскольку его панегирик святой Туанетте, произнесенный словно с амвона перед паствой, был таким уморительным, что Джакомо встал и обнес всех своим бокалом, будто ризничий. Сбор составил три серебряных экю и один золотой дукат.

— Можете поставить их в басет после ужина и выиграть еще несколько цехинов у госпожи де Фонколомб, которая привыкла вам проигрывать, — подсказал ему Казанова, — но ручаюсь, наша дорогая Ева переиграет вас, и вам останется лишь мечтать о Женеве.

После ужина Дюбуа извинился и вышел, объяснив, что ему не терпится вручить себя в руки Божьи, в чем никто не мог усомниться. Г-жа де Фонколомб заметила, что аббат Дюбуа неплохой человек и умеет когда нужно проявить и твердость, и веру, но чувственность его погубит.

Она поведала об иных экстравагантных выходках этого подлинного сатира в сутане, добавив, что лишь благодаря Провидению, своей непривлекательности и недостаточности, он не преследуем, подобно армии на марше, толпой маркитанок, снявшихся со своих мест по всей Европе.

Пока Джакомо расставлял канделябры в музыкальном салоне, г-жа де Фонколомб отправила Полину за своей кашемировой шалью, а сама, оставшись наедине с Евой, поведала, в результате какого несчастного стечения обстоятельств Казанова совсем повесил нос.

— Что за мысль соединить селедку с кроликом? — удивилась Ева.

— Мне казалось, я разглядела в Полине признаки нежного чувства к нашему другу.

— Ваша очаровательная вязальщица[53 - На заседаниях Конвента и Революционного трибунала во времена Французской революции женщины из народа вязали.], по всей видимости, перепутала альков с революционным трибуналом, постель с эшафотом, и Джакомо испугался за свою голову.

— Мне нет прощения, — сокрушалась г-жа де Фонколомб.

— Пьеса не закончена: у нас в запасе еще три акта, — заявила чародейка.

— И что это за акты?

— Любовный напиток карибского колдуна, любовь, возрожденная с помощью сна, вознагражденное постоянство.

— О, явите же немедля эти новые чудеса!

— Они будут новыми и для меня, поскольку меня лишь неделю назад приобщили к ним.

— Есть ли необходимость проходить через Юпитер и Меркурий? — пошутила г-жа де Фонколомб.

— Вовсе нет: нужно лишь два бокала, в которые я всыплю порошок, полученный в Теплице от барона Монтейро, португальского мореплавателя, получившего его из рук карибского колдуна.

— А они узнают об этом?

— В этом нет необходимости, это может повредить процессу.

— Так сохраним все в секрете. И тогда комедия завершится удивлением счастливых любовников.

~~~


Незадолго до полуночи, выпив муската, которым Ева наполнила его бокал, Казанова ощутил тяжесть в голове и такое оцепенение во всем теле, что тут же бы в кресле и уснул, кабы г-н Розье не отвел его в спальню.

То же произошло и с Полиной.

Ева отвела г-жу де Фонколомб в ее покои и наказала ей:

— Потерпите до завтра, наши герои будут ошеломлены приливом чувственности и, ручаюсь, дадут нам подробный отчет об их ночи.

— Но вид их вовсе не свидетельствует о желании сойтись для любовного поединка.

— Жизнь и та всего лишь долгий сон, но любовь, как вы знаете, лучший из наших снов и заслуживает быть явью.

Г-н Розье не успел еще выйти из его спальни, а Джакомо уже повалился как был, в парике и туфлях, на постель.

Но вскоре он очнулся, зажег свечу и взглянул на часы: прошло два часа. Он чувствовал себя прекрасно, как после полноценного ночного сна.

Его воображению тут же представилась Полина, да не как-нибудь, а будто живая, и ноги сами против его воли понесли его к ее двери.

Засов был снят, оставалось лишь толкнуть створки двери. Полина спала. Свеча ее не побеспокоила. Простыня соскользнула на пол, и Джакомо увидел, что она предалась Морфею обнаженной.

Какие-то мгновения он оторопело стоял и смотрел на божественные красоты, от которых слепило глаза. На сей раз желание бесповоротно овладело им, так что долго созерцать это полотно Корреджо[54 - Корреджо (наст. имя Антонио Аллегри, 1489–1534) — итальянский художник высокого Возрождения, в последние годы жизни создавший серию наполненных чувственностью полотен: «Леда», «Юпитер и Ио», «Даная», «Антиопа».] ему было невмоготу: огонь разлился по его членам и властно потребовал соития с этой сиреной. Чувствуя себя Адамом, свершающим первородный грех, Казанова ощутил потребность возвратиться в естественное состояние и сбросил с себя все. После чего устремился к очаровательной спящей нимфе и стал покрывать ее поцелуями. От этой пылкой прелюдии по чертам Полины разлилось упоение, однако она не проснулась, только ее губы произнесли несколько слов, по которым Джакомо догадался, что ей снится.

Он расточал ей ласки, стараясь сдерживать свой пыл, боясь как-нибудь ненароком нарушить ее гостеприимный сон. Казалось, правда, что даже если она и проснется, то все равно пожелает, чтобы сон длился. Когда Джакомо отдался силе страсти, она очнулась от сна со вздохом облегчения и словами «Увы! Как я счастлива!» на устах.

Он не выпускал ее в продолжение двух часов, испробовав все позы Аретино[55 - Аретино (наст. имя Пьетро Баччи, 1492–1556) — итальянский писатель и поэт, автор «Сладострастных сонетов», созданных по гравюрам художника Джулио Пиппи, ученика Рафаэля.]. Однако, боясь, как бы излияние семени не произошло непроизвольно, раньше времени, он действовал осторожно, благоразумно прерываясь в самых упоительных местах, набирая воздуху в грудь, как только можно затягивая исполнение Великого деяния и вслух рассуждая, что уже сделано, а что еще только предстоит.

При виде его прямостоящего ствола — самой чувственной из всех словесных картин Аретино, — Полина повела себя как бесстрашная амазонка, продемонстрировав, что не боится сего кинжала. Их игры продолжались до тех пор, пока он наконец не излил свой нектар.

Видя, что орудие счастья ослабело, она пожалела, что все кончилось. Но новыми ласками и кокетливыми позами ей удалось вновь привести Джакомо в состояние боевой готовности.

Перед ним была настоящая вакханка с неуемным аппетитом, вырвавшимся из плена глупых рассуждений и гордыни и превосходившим даже его собственный. Ему пришлось прибегнуть ко всем ухищрениям науки любви, дабы уестествить ее наилучшим образом.

Незадолго до рассвета он сам достиг вершины удовольствия, но так и не выпустил из объятий свою пылкую возлюбленную. Оба в изнеможении молчали, затем уснули.

Когда, пробудившись, он увидел Полину с разлитым по ее чертам удовлетворением, которое бывает наутро после брачной ночи, мысль о ее скором отъезде опечалила его. Он сказал ей об этом, и она пообещала уговорить свою госпожу повременить с отъездом, дабы она могла в полной мере приобщиться таинств любви.

Затем она испарилась, подобно росе. Джакомо уснул и проспал до вечера.

~~~


Ева и г-жа де Фонколомб были в китайском салоне, когда Казанова вышел из своей спальни. Обе сокрушались по поводу злосчастного Дюбуа: когда он попробовал с помощью рук объяснить Тонке то, чего она не поняла из его слов и жарких клятв, вся челядь слетелась ей на подмогу. В итоге аббат лишился двух зубов, а все его долговязое тело было в синяках и кровоподтеках, так что пожилая дама сомневалась, в состоянии ли он ехать на следующий день.

Поскольку откладывать свой отъезд во Францию она не хотела, то и решила оставить его в Дуксе до полного выздоровления. Он был волен догнать ее в почтовой карете либо отправиться в Женеву к кальвинистам. Она вручила ему заемное письмо на тысячу пятьсот флоринов, которые позволили бы ему прожить один год не роскошествуя, еще один год во всем себе отказывая, а третий год — анахоретом.

На этом сюжет был исчерпан: Дюбуа порядком поднадоел г-же де Фонколомб своими вечными любовными неудачами. Ее и Еву больше занимал Джакомо, проведший целую ночь и целый день вдали от рода людского.

Тут как раз подоспела Полина и удовлетворила их любопытство. Она пересказала незабываемую ночь со всеми подробностями, живописуя самые чувственные сцены с раскованностью и сознанием правоты в лице, достойных аббата Баффо, некогда учителя Джакомо в делах подобного рода. Она поведала, что ее неподражаемый любовник не переводя духа совершил на ней семь жертвоприношений на алтарь любви.

Сам Джакомо помнил лишь о двух победах, одержанных этой ночью над возрастом, и был ими обязан скорее осторожности и опытности, чем мощи. Однако счел, что оставить этот дифирамб без ответа, лишь слегка задумавшись, будет куда более куртуазно: пусть дамы сами решат, означает ли его молчание согласие или снисхождение к преувеличению, допущенному Полиной.

— Соломон говорит, что человек, семь раз подряд совершающий Великое деяние, достоин бессмертия, — заявила в шутку каббалистка, — поскольку ничто уже не в состоянии заставить его исторгнуть последний вздох.

Любовные подвиги Джакомо стали предметом обсуждения за ужином, спать легли поздно. Полина бросилась в ноги своей госпоже, умоляя отложить отъезд, дабы Казанова приобщил ее к новым таинствам. Та ответила, что решать звездам. После медитации, длившейся не дольше минуты, Ева обнародовала решение: Венера и Аполлон сойдутся еще раз. После чего подала счастливым любовникам по бокалу муската, а г-н Розье развел их по комнатам.

— Они вновь уснут, но на сей раз до утра или даже дольше. Ни один не покинет своей постели, не двинется ни на дюйм, поскольку соитие произойдет во сне. Но разницы они не почувствуют, их тяга друг к другу будет настоящей, так что ни один не сможет сказать, что его доверием злоупотребили.

— Разве все удовольствия и без того не происходят словно во сне? Не сон ли сама жизнь? — проговорила дама в летах.




Вкусившая плотских наслаждений и навеки преданная им, с душой, подчинившейся чувствам, Полина выпустила руки Джакомо, только когда пришло время садиться в берлину. Ева предсказала, что горничная вскоре выйдет замуж, будет заправлять бакалейной лавкой мужа, и у них родится четверо детей — два мальчика и две девочки. Но Полине, по ее мнению, знать об этом не следовало, поскольку будущий сон будет не столь радужным, как сны двух предыдущих ночей, и Полина, узнав об этом, могла пойти наперекор судьбе и остаться в Дуксе.

Еще каббалистке открылось, что Джакомо вступил в последний год своей жизни, и больше они уж не свидятся. Ему она также ничего не сказала, да и к чему говорить то, что он и без нее знал?

Джакомо знал даже, что этими ночами обязан Еве и что тут не обошлось без колдовства. Но жизнь ведь преподносит порой еще и не такое.

Пока Розье с двумя нанятыми в деревне возницами заканчивал впрягать лошадей, Полина прикорнула на банкетке в берлине, где в разгар дня ей вновь приснилась лунная ночь.

Казанова тем временем увел г-жу де Фонколомб в парк: перед тем как навсегда расстаться, двум бывшим любовникам почтенного возраста было о чем поговорить с глазу на глаз. Джакомо, сдерживая слезы, прижал к груди руку Генриетты. Говорить он был не в силах, говорила она:

— Как тяжело мне расставаться с тобой, мой нежный друг! Радостное солнце дня на Иоанна Крестителя освещает мучительный миг, когда мы оба вступаем в наш последний год жизни. Пусть этот сияющий летний день будет, несмотря ни на что, прекрасным днем нашей жизни! Обнимемся, дорогой Жак! Прижми меня в последний раз к сердцу!

Казанова обнял Генриетту, чьи серебряные волосы легли ему на грудь. И так они замерли, вместе вздыхая о прошлом. Странное это было чувство: в нем переплелись и боль, и радость. Затем они тихонько отстранились друг от друга и молча вернулись к каретам.

Ева заняла место в первой берлине рядом с г-жой де Фонколомб, предложившей подвезти ее до Аугсбурга, с чьими игорными домами она еще не познакомилась.

Так и не проснувшись, Полина не простилась со своим любовником, но никто не осмелился вырвать ее из объятий сладкого сна.

Берлины выехали за ворота и тотчас пропали в облаке пыли. Джакомо, не оборачиваясь, взошел по ступеням крыльца и исчез во тьме вестибюля.

~~~


Два дня спустя вернулись возницы с письмом для Казановы.






Мой единственный друг.

Недели через две я буду в Женеве — месте нашего первого расставания сорок восемь лет тому назад. В память о нас я остановлюсь в «Весах» и перечту печальное пророчество, начертанное острой гранью бриллианта на оконном стекле: «Ты забудешь и Генриетту».

Теперь я знаю, что предсказание не сбылось. Как я сожалею, что сомневалась в тебе, пусть хоть краткий миг! Что могла я подразумевать под этим? Только то, что время зарубцует глубокую рану в твоем сердце. Но не следовало мне увеличивать ее, упрекая тебя подобным образом.

Наша встреча была, конечно же, сном. Тогда я написала тебе, что мы три месяца подряд были счастливы и что никогда еще упоительный сон не был так долог: как можно было свести к столь ничтожно малому сроку подлинную продолжительность нашей любви? Значит ли это, что я была так уверена в твоем непостоянстве? Или же в своем? Умоляю тебя простить мне эту своего рода измену, в которой я раскаиваюсь в глубине души. Умоляю тебя еще об одном: не сжигать бесценных тетрадей, куда в течение двенадцати лет ты заносишь свои воспоминания, среди которых скрыта и тайна моей души. Помни о том, что эти записи такие же, как и твоя память, хранительницы редчайшего как в глазах людей, так и Бога, достояния, состоящего из отданной и полученной тобой любви, и не принадлежат тебе одному.

Ты хотел бы прослыть глубочайшим философом или тончайшим поэтом и боишься, что этому не бывать. Но ежели, подобно большинству смертных, ты и не достиг цели, которую поставил перед собой, знай: с большей полнотой ты воплотился в ином. Ты не поэт? Но твоя жизнь была чудесной сказкой, героем которой был ты сам. Ты не философ? Но твое сердце денно и нощно питало твой ум лучшими и наиболее верными понятиями, ибо любовь, которая и стала твоей философской системой, заключает в себе все вместе взятые системы. Ты не бессмертен, но останешься живым среди живых.

В грядущие века ты будешь притягивать тех, кто прикоснется к твоим творениям. Мужчины и женщины будут узнавать себя в тебе, мой нежный друг, знаток странных созданий, наполненных до краев желанием, — людей.

Тебе не возведут памятника, ибо твой высокий рост вкупе с цоколем слишком возвышался бы над тебе подобными, но все любящие будут носить твой образ в тайне своих сердец.

Коли возьмет тебя вдруг отвращение к страницам твоего прошлого, не лишай все же потомков своих воспоминаний. Доверь их надежному другу или же предоставь заботу о них фортуне. Слишком часто случай бывает против нас, чтобы хоть изредка не быть с нами заодно.

Я буду любить тебя до последнего вздоха.

    

Генриетта.






~~~


Казанова уже несколько лет страдал болезнью мочевого пузыря, мучившей его изнурительными долгими задержками мочи. В марте 1798 года один из приступов чуть не привел к смертельному исходу. Больной причастился и раскаялся в своих грехах, выказав себя примерным верующим.

Однако состояние его улучшилось. В апреле он смог выходить из комнаты в сад, где вновь зазеленели деревья.

Он написал своему другу Загури и молодому Монтевеккьо письма, в которых предупреждал, что в Дуксе сформировано несколько кавалерийских полков, которые готовятся выступить в Италию, где ожидают нового наступления французов. Мировые события его интересовали. На пороге смерти тот, кто жил лишь настоящим мгновением, впервые испытывал любопытство по отношению к будущему. Он уже меньше жалел себя и не так тревожился за себя, как за тех, кому еще предстояло жить.

Ему нанесла визит во всех отношениях приятная, но нескромная Элиза фон дер Рекке, приехавшая из Теплице, где она принимала ванны, взглянуть на то, «с каким благородным бесстрашием он приближался к мрачным вратам смерти». С ней была некая Марианна Кларк, за которой он не стал волочиться. Два дня спустя они удалились, несколько разочарованные тем, что так и не увидели героя на смертном одре в последнем акте трагедии. По доброте душевной Элиза привезла больному бульонные таблетки и несколько бутылок мадеры. Мадерой завладел Фолькирхер, зато стал готовить больному бульон, все приговаривая, что умирать надо в одиночку.

Карло Анджолини, муж племянницы Казановы, навестил его в конце мая и оставался с ним до конца.

С середины мая задержка мочи вновь стала его мучить, появились несомненные симптомы водянки. Последние дни Джакомо провел в кресле, так как отравленная жидкость, заполнившая его легкие, затрудняла дыхание. Он видел в зеркале свое раздувшееся тело, делавшее его похожим на бурдюк, и безобразное лицо. Тот, кто и вообразить себе не мог, что может быть таким отталкивающим, понял, что дни его сочтены.

В ночь с 3 на 4 июня он продиктовал Карло короткую записку «благодетельной Элизе», в которой благодарил за «бульонные таблетки». Следующее письмо с последним «прости» было адресовано Генриетте. Затем он попросил племянника перечесть ему пассаж из «Мемуаров», где речь шла о месяцах, проведенных с ней сорок девять лет тому назад.

Когда Карло кончил читать, Джакомо произнес несколько бессвязных слов и испустил дух.

В тот же вечер было получено письмо с вестью о кончине месяц назад в Эксан-Провансе некой г-жи де Фонколомб, которой и было адресовано последнее продиктованное Казановой письмо.

Молодой человек счел, что неприлично хранить эти два письма, обращенных к почившим, и решил вернуть их авторам, то есть Богу, который забрал их к себе, а потому сжег их.

На следующий день он известил княгиню Лихтенштейнскую о кончине библиотекаря графа Вальдштейна и о его немедленном погребении, поскольку в Дуксе стояла страшная жара и тело стало быстро разлагаться.

Княгиня, в свою очередь, известила о том своего сына, находящегося в Будапеште, где он приобрел лошадей князя Эстерхази. Граф Вальдштейн озаботился передать с курьером грустную весть принцу де Линю, всегда благоволившему к шевалье де Сейнгальту. Этот благородный человек счел необходимым написать о Казанове небольшой текст, в котором смерть его представлена следующим образом: Жак Казанова умер в своей постели, протянув руки к небу, словно патриарх или пророк, и произнеся: «Великий Боже! И вы, свидетели моей смерти, я жил как философ и умираю как христианин».




Послесловие


Романический текст в самом себе содержит оправдание своего существования… или не содержит. Да простятся мне строки, что идут дальше…

Я пережил с Казановой нечто, напоминающее любовную связь, как это явствует из текста. Потому как этот соблазнитель действовал и на мужчин. За изящным автопортретом «Мемуаров» я обнаружил писателя, еще более волнующего и глубокого оттого, что он претендует на беззастенчивость и полную свободу от условностей и при этом выказывает столько подлинной чистоты в самой скабрезной из историй; только самый примитивный из читателей сочтет его поверхностным, малозначительным; внутренний такт принуждает его улыбкой или шуткой остановить признание, которое может быть нам в тягость. Казанова явился на землю ради нашего удовольствия. Если он и предполагает получить выгоду из счастья, которым одаривает одну из своих пассий, из потехи, устроенной ко всеобщей радости, из трюка, с помощью которого обводит вокруг пальца очередного покровителя, то делает это всякий раз честно, без утайки. Как и другие авантюристы той эпохи, Казанова — это зрелище, и притом не бесплатное: каждый платит, исходя из своих возможностей — ни больше ни меньше, — и не прочь это сделать, поскольку благодаря неотразимому обманщику забывается скука, отступает чрезмерная серьезность и мысль о том, какой конец всех нас ждет.

Естественна честолюбивая потребность автора создать персонажи, достойные стать «легендой». Ему это так хорошо удалось, что герой «Мемуаров» затмил своего прототипа. Хотя природа таланта автора такова, что он сходит за литератора средней руки. Однако обратимся к имеющемуся краткому наброску «Мемуаров», представляющему собой то ли новеллу, то ли небольшой рассказ: в нем, осмелюсь утверждать, жизнь Джакомо намечена с безупречным искусством. Восхищает легкость повествовательной манеры, прямо ведущей к цели, словно ветер подхватывающей нас и несущей, ни разу не ослабевая, с почти чудодейственной силой. При чтении Казановы возникает ощущение, что находишься в состоянии невесомости. Мы словно и не читаем, а «вдыхаем» полной грудью воздух написанного им. Попробуйте почитать «Мемуары» вслух. Вы почувствуете, как легко вам не только двигаться с ним в ногу, но и дышать заодно с ним. Запятая всегда стоит там, где этого требует дыхание. Каждый параграф подбрасывает вас — не выше не ниже — на высоту ветки, которой вы, легкий как перышко, касаетесь, дивясь своей ловкости.




Я поместил свой рассказ в последний год жизни Джакомо — май-июнь 1797 года. Этот выбор заставил меня добавить Жанне Марии Фонколомб[56 - Жанна Мария де Фонколомб (до замужества д’Альбер де Сент-Ипполит, ум. 1788) — возлюбленная Казановы, фигурирующая в «Мемуарах» под именем Генриетты. Истории их любви посвящена драма в стихах М. И. Цветаевой «Приключение».] лишних два года, но, думаю, она не станет на меня обижаться ни за это, ни за то, что я устроил им встречу. Я постарался быть по отношению к ней столь же деликатным, каким был ее любовник, и потому сделал ее почти слепой, дабы она не увидела, как обошлось с Джакомо неумолимое время.

Таким образом, заняв в качестве романиста место Бога, я распространил свою власть на то, чтобы возродить к жизни Генриетту, и без колебаний вернул Жаку мужскую силу, присущую ему в молодые годы.

Болезнь мочевого пузыря, которой он страдал в течение последних нескольких лет, поневоле сделала его благоразумным, пусть и не заглушила в нем тягу к прекрасному полу. Казанова до последнего вздоха любил, но, конечно, только по переписке.

Среди таких возлюбленных есть и Рашель Франк, она же Ева. Вполне вероятно, что она состояла с «наставником в самозванстве» в интимных отношениях, но вряд ли они могли продлиться до 1797 года.

Почему же я выбрал именно 1797 год, что заставило меня дважды погрешить против жизненной правды?

Чтобы ответить на этот вопрос, я призываю себе на помощь историю. Я подразумеваю Историю, вершившуюся тогда в Европе. Весной войска Бонапарта вошли в Венецию, и она окончательно утратила свою независимость — этот факт имел огромное значение как для Казановы, уроженца этого города, так и для Казановы авантюриста, гражданина мира, знакомого со странами, но не с нациями и границами. Ибо Венеция пала не одна, а вместе со всей прежней Европой.

Джакомо с отвращением и презрением отзывался о «санкюлотах» Бонапарта, рассеявшихся по тому, что было «великим Городом». Для него это начало нового трагического Средневековья. История докажет, что он не был не прав, поскольку новая эра — эра наций — началась со страшных наполеоновских войск, но и сегодня, спустя пятьдесят лет после Хиросимы и Холокоста, далеко не завершилась.

Мне передалась некоторая ностальгия Казановы по старому порядку. Не отрицаю, эта ностальгия внушена мне скорее талантливым человеком и писателем, чем четкой, хотя и невозможной, оценкой соответствующих заслуг нашей и его эпох: каким мерилом «измерить» здесь и там человеческое счастье? Я уверен лишь в одном: это счастье мало соотносится с так называемым «развитием» — этим обманом, придуманным победившим капитализмом, железной рукой ведущим нас к «благоденствию» и цепями приковавшим к иллюзии прогресса и справедливости.

Заметьте, Казанова, ловко управляющийся с финансами, постоянно путается в деньгах разных стран. Дело в том, что флорины, дукаты, гинеи, цехины и т. п. повсюду были в ходу, так как золото — везде золото. Этот простой урок должен дать пищу для размышления нам, восстановившим только что былую денежную общность Европы, и сделать нас скромнее.

Вечный любовник, искусный соблазнитель, шарлатан высокого полета, Казанова благодаря поразительному жизнелюбию, как мог бы написать о нем Дидро, постоянно меняясь и «не походя на самого себя», служит иллюстрацией своему веку. Ибо Джакомо еще и философ, к тому же из самых глубоких, умудренных чтением Спинозы и смело критикующий своих современников (Гельвеция, Гольбаха, не говоря уж о Вольтере).

И в то же время он не «философ», в том смысле, в каком понимают это наши историки литературы. Но он и не плут чистейшей воды на манер Сен-Жермена[57 - Сен-Жермен граф де — авантюрист, ставший знаменитым во Франции в 50—60-х гг. XVIII в.: поражал светские салоны и придворные круги своей феноменальной памятью, талантом рассказчика и сеансами спиритизма. Утверждал, что родился при Иисусе Христе.]. По большому счету, он не совсем «то» и не совсем «это». Он и «то», и «это» и отражает поразительную свободу, пестроту, фантазию века, оплодотворенного его собственными противоречиями.

Казанова еще не закончил разговаривать с нами, расспрашивать нас о самих себе и нашем веке, о наших убеждениях и о том, что составляет нашу гордость.

Сегодня мы испытываем нашествие новой силы — всемогущего «либерализма», как правило, протестантского и англосаксонского происхождения, — последыша прагматических теорий Гобса[58 - Гобс Томас (1588–1679) — английский философ, которому свойственны механистический материализм, утилитаризм в области морали и соединение понятия социального контракта с абсолютной властью.] и Локка[59 - Локк Джон (1632–1704) — английский философ, эмпирик, защитник либерализма, считающий, что социальный договор не должен уничтожать естественные права индивидуума.], которые уже тогда, в эпоху Просвещения, имели большое влияние на умы.

Подобно солдатам Кортеса, грабящим и убивающим с именем Христа на устах, новые конкистадоры выступают под знаменем Прав человека, будучи, как они утверждают, на службе индивидума. Но о каком «индивидуме» идет речь? На что похоже это «я», существующее лишь в зависимости от того, что оно производит, потребляет, сберегает? Которое вскоре будет общаться только по мобильному телефону и Интернету? Которое истекает потом и кровью, чтобы выбиться в некую абстрактную статистическую единицу, как будто в этом залог его грядущего спасения?

Казанова позволил мне хотя бы на время удалиться от этого мира. Он осуждал Робеспьеров, Сен-Жюстов и Бонапартов со всеми революционными потрясениями вместе взятыми. Я же оплакиваю то потрясение, которое мы переживаем в данный момент и которое, без всяких сомнений, является последним и радикальным последствием тех событий. И оттого я ощущаю себя в совершенном родстве с персонажем «Мемуаров»: он был для меня большим, чем просто главный герой романа.

Внезапно меня осенила, по правде сказать, весьма неприятная мысль: а ведь сегодня Казанове, несмотря на всю его ловкость, энергию и храбрость, не сбежать бы из Пьомби. В одном по крайней мере наш век неоспоримо впереди по отношению ко всему прошлому человечества: тюремные решетки прочны как никогда. Особенно те, что не видны.

Но предоставим Джакомо право… не завершать. Дадим слово нашему обольстителю, если слово хоть что-то еще значит…




Мстительный попугай[60 - Отрывок из «Мемуаров»: события относятся к 1764–1765 гг. Место действия — Лондон. Куртизанка Шарпийон едва не довела Казанову до сумасшествия и самоубийства, отправила его в тюрьму. Эти страницы отсутствуют в русском издании: Казанова. История моей жизни. М., «Московский рабочий», 1990.61]


По прошествии нескольких дней, отправившись от нечего делать на прогулку, я проходил мимо так называемого Рынка попугаев. Было забавно наблюдать этих любопытных птиц, одна из которых, желтой окраски, сидела в хорошенькой клеточке и привлекла мое внимание. Я спросил, на каком языке она говорит. На что мне ответили, что это очень молодой попугай и не говорит вовсе. Я купил его за десять гиней. Желая обучить его чему-нибудь из ряда вон, я поставил клетку рядом со своей постелью и по сто раз на дню повторял: «Шарпийон большая потаскуха, чем ее мать».

Я не преследовал никакой цели, просто развлекался, и через две недели птица уже повторяла эту фразу с уморительной точностью, сопровождая ее всякий раз хохотом — этому я ее не учил, но от души веселился вместе с нею.

Услышав ее как-то раз, Гудар пришел в неописуемый восторг и сказал, что если я выставлю ее на продажу, то смогу выручить за нее пятьдесят гиней. Ухватившись за эту идею как за возможность отомстить низкому созданию, подвергшему меня пытке, и обезопасить себя от закона, который на сей счет был довольно суровым, я возложил заботу о продаже птицы на Жарба: он был индийцем, ему и карты в руки.

Первые два-три дня мой попугай, говорящий по-французски, не привлек особенного внимания, однако стоило одному из тех, кто знал, о ком идет речь, услышать восхваление ей из уст негодницы-птички, как вокруг собрался народ и пошел торг. Запрошенная мною сумма была, конечно, непомерной, и индиец просил, чтобы я сбросил цену. Я не пожелал этого сделать, потому как просто влюбился в мстителя.

Примерно через неделю Гудар, надрываясь от смеха, пересказал, какой переполох случился из-за моего попугая в семействе Шарпийон. Поскольку торговал им мой человек, ни у кого не возникло сомнений, кому принадлежит птица и кто обучил ее нехорошим словам. Так я узнал, что Шарпийон сочла мою месть изощренной, а мать и тетки в ярости. Они уже обратились за советом к нескольким законникам, и те в один голос заявили, что не существует статьи, по которой можно наказать за клевету, если она исходит из уст попугая, но что можно принудить меня дорого заплатить за шутку, доказав, что попугай — мой воспитанник. Гудар предупредил меня, чтобы я не хвастался тем, что птица моя, поскольку, чтобы услать меня за решетку, достаточно будет двух свидетелей.

Легкость, с коей отыскиваются в Лондоне два свидетеля, невероятна и говорит не в пользу этой нации. Я своими глазами видел на одном из окон объявление, сделанное заглавными буквами: СВИДЕТЕЛЬ. Я с трудом поверил своим глазам, ведь это означало, что здесь за деньги можно было нанять лжесвидетеля.

В «Сент-Джеймс Кроникл» появилась статья, в которой говорилось, что, по всей видимости, дамы, которым попугай нанес оскорбление, бедны и лишены друзей, иначе они уже давно купили бы наглеца и это дело не получило бы такой огласки. Там еще были такие строки: «Тот, кто натаскал этого попугая, явно замыслил месть, обладает отменным вкусом и достоин быть англичанином».

Встретив своего друга Эдгара, я спросил у него, почему он не купил сквернослова. «Потому что он доставляет удовольствие всем, кто знает, кому адресованы эти слова». Наконец появился покупатель, выложивший пятьдесят гиней, и Гудар известил меня, что деньги дал лорд Гросвенор, чтобы угодить Шарпийон, с которой он проводил порой время.

Эта шалость положила конец моим отношениям с этой девицей, которая с тех пор оставляла меня при встречах равнодушным, так что вид ее даже не пробуждал во мне ни малейшего воспоминания о зле, которое она мне причинила.


notes



Примечания





1


Вальдштейн Иозеф Карл Иммануил (1755–1814), граф, конюший короля Богемии, владелец замка Дукс (Духцов). — Здесь и далее примеч. пер.




2


Пьомби: свинцовая тюрьма. Располагалась прямо на чердаке Дворца дожей в Венеции. Крыша дворца крыта свинцовыми пластинами, откуда и название. Предназначена была для содержания государственных преступников.




3


Лот — племянник Авраама, праведник, избавленный Господом от кары во время сожжения огненным дождем Содома и Гоморры; стал, совокупившись со своими дочерьми, прародителем моавитян и аммонитян (Бытие, XIX, 30–38).




4


Героиня трагедии Софокла (442 до н. э.).




5


Эпикур — древнегреческий философ (431–270 до Р.Х.), учивший, что счастье заключается в вечном стремлении духа к счастью и добродетели, с вытекающим из этого удовольствием. Отвергал загробную жизнь.




6


ничегонеделание (англ.).




7


Юдифь — героиня неканонической библейской книги, носящей ее имя. После смерти мужа вела строгий образ жизни. Во время осады Ветулии Олоферном, генералом «короля ассирийцев» Навуходоносора, хитростью проникла в лагерь ассирийцев, соблазнила Олоферна и во сне обезглавила его. Доставив его голову в город, подстегнула его жителей к атаке и победе. Умерла в возрасте 105 лет, так и не выйдя замуж («Юдифь», 8—13).




8


Валленштейн Альбрехт Эдебиус Вензел фон или Вальдштейн (1583–1634) — уроженец Богемии. Полководец, с 1625 г. имперский главнокомандующий в 30-летней войне 1618–1648 гг. Потерпел поражение при Лютцене от армии шведского короля Густава II Адольфа. По обвинению в сношениях с неприятелем был отстранен от командования и убит своими офицерами. Ему посвящена драматическая трилогия Шиллера (1798–1799).




9


Итальянский поход Бонапарта: 1796–1797 гг.




10


Имеется в виду Жозефина (1763–1814), после смерти на эшафоте своего мужа Александра де Богарнэ ставшая женой Бонапарта и императрицей.




11


Патриции — члены трехсот коренных родов, составлявших привилегированную часть древнейшего населения Италии. С VI в. упорная борьба между ними и плебеями окончилась полным уравнением в правах этих сословий.




12


В те годы пошла мода на неглиже в качестве домашнего костюма.




13


Фридрих-Вильгельм II (1744–1797) — прусский король (1786).




14


В 1760 г. в Риме Казанова получил от папы Климента III крест «Золотая шпора» и звание папского протонотария.




15


Полифем (греч. миф.) — одноглазый циклоп, сын Посейдона и нимфы; ослеплен Одиссеем.




16


Место, где души ветхозаветных праведников и младенцев до крещения ожидали пришествия Мессии и искупления; преддверие рая. Намек на младенческую неразумность Тонки.




17


Вокансон Жак де (1709–1782) — французский механик, изобретатель различных механизмов, среди которых: насос, автоматический ткацкий станок и др. Создатель знаменитых «автоматов»: «Игрок на флейтраверсе», «Игрок на тамбурине», «Утка, глотающая и изрыгающая корм».




18


Греческий философ-стоик (ок. 50 — ок. 140). Философские проповеди Эпиктета дошли до нас в записи его ученика.




19


Иосиф II (1741–1790) — австрийский император (1765).




20


Сансон Шарль Анри (1740–1793) — палач, обезглавивший Людовика XVI. Выходец из флорентийской семьи, перебравшейся во Францию вместе с Марией Медичи; представители этой семьи исполняли роль палачей в Париже с 1688 по 1847 г. После казни Людовика XVI Сансон сложил с себя обязанности палача, передав их сыну Анри (1767–1840), обезглавившему среди прочих Марию-Антуанетту, Госпожу Елизавету (сестру короля) и герцога Орлеанского. Его брат Луи Сансон в 1847 г. отказался от семейной профессии.




21


Фукье-Тэнвиль Антуан Кентен (1746–1795) — один из деятелей французской революции. Официальный обвинитель революционного трибунала, символ безжалостности и жестокости.




22


Зороастр (Заратустра) — иранский пророк и религиозный реформатор VI в. Зороастризм характеризует четкое осознание добра и зла, понятие морального выбора. Добрые и злые на будущем суде будут разделены огнем, единственно почитаемом. Добро олицетворяет Ормузд, который ведет постоянную борьбу с началом зла и тьмы — Ариманом.




23


В алхимии семи планетам — Сатурну, Юпитеру, Марсу, Солнцу, Венере, Меркурию и Луне — соответствуют духи: Араторн, Беторн, Фал, Ох, Хагит, Офил, Фул. Араэль — ангел пятницы, находящейся под покровительством Венеры. Источником подобных познаний служит книга «Ключ Соломонов».




24


В июле 1793 г. Казанова пишет гневное письмо Робеспьеру, бичуя ужасы революционного террора.




25


В греч. мифологии богиня луны.




26


механизм действия (лат.).




27


У Робеспьера было прозвище «Неподкупный».




28


Трапписты — монашеский орден, основанный в 1122 г.; преобразован в 1664 г. де Ранее, давшим ему суровый устав: монахи плохо одевались, питались хлебом, рисом и картофелем и строго соблюдали обет молчания. Во время французской революции рассеялись по Швейцарии, Пруссии и России и везде получали недружелюбный прием. В 1817 г. вернулись во Францию, в 1880 г. были изгнаны. Memento mori (Помни о смерти, лат.) — приветствие, которым обменивались трапписты.




29


В одной лишь Испании их тысяча и три (ит.).




30


Город в северо-восточной части Италии (область Эмилия), родина папы Пия VI, Пия VII.




31


Парма — основана этрусками; римская колония. После многочисленных перипетий в 1748 г. перешла дону Филиппу, затем его сыну Фердинанду. В 1802 г. Наполеон аннексировал Парму.




32


Бугенвиль, Луи Антуан, граф де (1729–1811) — французский мореплаватель, предпринявший кругосветную научную экспедицию (1766–1769), рассказанную им в «Путешествии вокруг света» (опубл. 1771 г.). Его именем назван самый большой из Соломоновых островов.




33


Минотавр (греч. миф.) — критское чудовище с телом человека и головой быка, рожденное от союза Пасифаи и быка, которого Посейдон послал из морской пучины. Минос, царь Крита, стыдясь Минотавра, заключил его в Лабиринт и поставлял ему каждые девять лет семь юношей и семь девушек — дань, наложенную им на Афины за убийство своего сына. Тезей, попавший в Лабиринт в числе семи юношей, убил чудовище.




34


Солон (640–558) — афинский законодатель и поэт, один из греческих мудрецов. Его реформы были первым шагом к демократизации афинского социального строя.




35


Нимрод — библейский персонаж (Бытие, X, 8—11), великий охотник («Он был сильный зверолов перед Господом…»).




36


«Исповедаюсь» (лат.) — название католической молитвы.




37


Библейский персонаж: Бытие, XXXVIII, 4—10 («Грех Онана»).




38


«Ступайте, месса закончена» (лат).




39


В Священной Римской Империи — князь, имевший право участвовать в выборах императора.




40


Молитва, которой священник или хор открывает мессу: входная.




41


запах женщины (лат.).




42


Цвингер — дворцовый ансамбль 1711–1722 гг., сочетающий регулярность парка с прихотливостью форм и декора позднего барокко.




43


Брагадин де Маттео Джованни (1689–1767), венецианский сенатор, покровитель и приемный отец Казановы.




44


Ев. от Матфея, VI, 34.




45


второе я (лат.).




46


Термин алхимии, которой Казанова отдал дань, так же как и астрологии.




47


Несс (грен, миф.) — кентавр из мифа о смерти Геракла.




48


Святые Дамиан и Козьма (III–IV вв.) — христиане, безвозмездно лечившие больных и прозванные «бессребрениками». Замучены при Диоклетиане.




49


Героико-комическая поэма (1502, опубл. 1516 и 1532) Лодовико Ариосто (1474–1533), итальянского поэта; одно из самых знаменитых произведений Возрождения.




50


Спенсер — короткая курточка с длинными рукавами, отделанная оборками.




51


Каракалла (наст, имя Маркус Аурелиус Антониус Бассианус, 188–217) — римский император (211–217). Сын Септима Северия и Юлии Домны, был прозван Каракаллой за гальский плащ, который носил. Выстроил в Риме немало памятников; гигантские бани Рима носят его имя. У него были густые вьющиеся волосы, о чем можно судить по скульптуре, находящейся в музее Капитолия.




52


«Грек» (иносказательно): плут, шулер.




53


На заседаниях Конвента и Революционного трибунала во времена Французской революции женщины из народа вязали.




54


Корреджо (наст. имя Антонио Аллегри, 1489–1534) — итальянский художник высокого Возрождения, в последние годы жизни создавший серию наполненных чувственностью полотен: «Леда», «Юпитер и Ио», «Даная», «Антиопа».




55


Аретино (наст. имя Пьетро Баччи, 1492–1556) — итальянский писатель и поэт, автор «Сладострастных сонетов», созданных по гравюрам художника Джулио Пиппи, ученика Рафаэля.




56


Жанна Мария де Фонколомб (до замужества д’Альбер де Сент-Ипполит, ум. 1788) — возлюбленная Казановы, фигурирующая в «Мемуарах» под именем Генриетты. Истории их любви посвящена драма в стихах М. И. Цветаевой «Приключение».




57


Сен-Жермен граф де — авантюрист, ставший знаменитым во Франции в 50—60-х гг. XVIII в.: поражал светские салоны и придворные круги своей феноменальной памятью, талантом рассказчика и сеансами спиритизма. Утверждал, что родился при Иисусе Христе.




58


Гобс Томас (1588–1679) — английский философ, которому свойственны механистический материализм, утилитаризм в области морали и соединение понятия социального контракта с абсолютной властью.




59


Локк Джон (1632–1704) — английский философ, эмпирик, защитник либерализма, считающий, что социальный договор не должен уничтожать естественные права индивидуума.




60


Отрывок из «Мемуаров»: события относятся к 1764–1765 гг. Место действия — Лондон. Куртизанка Шарпийон едва не довела Казанову до сумасшествия и самоубийства, отправила его в тюрьму. Эти страницы отсутствуют в русском издании: Казанова. История моей жизни. М., «Московский рабочий», 1990.61